Ночные туманы
Шрифт:
Революция победила, и он с радостью станет снова носить на груди красный бант.
Я чувствовал себя неловко: был я одет неподобающе для шикарной квартиры. А тут еще в столовую вошел Поднебесный.
– А, еще единомышленник моей дочери!
– сказал адвокат.
– Тина, напои его чаем. Революционеры едят, я надеюсь, торты?
Поднебесный пил чай, ел торт, томным взглядом окидывал Тину.
– Что с тобой сегодня, Валерий?
– спросила Тина, когда отец шариком выкатился в кабинет "поработать", а по-моему, просто поспать.
– Несчастная любовь, - тяжело вздохнул Поднебесный,
Он, рисуясь, заговорил о неразделенной любви, о сладости самоубийства, о том, что каждый человек вправе лишить себя жизни. Он читал нудные стихи о призраках, о любви к юной покойнице, о невыразимых страданиях души, брошенной другой бессмертной душой.
"Ну и хлюпик", - возмущался я.
И вот теперь выяснилось, на что этот хлюпик и мистик способен! Не только страдать от неразделенной любви, но и товарищей предавать на смерть!
– Я никого еще не убивал, даже кошки, - прервал мои мысли Сева.
А мне думалось: был предатель Сучилин, почти старик, на него, как говорили солдаты, давно на том свете паек уже шел. А Поднебесный чуть старше нас, красавец, атлет. Сучилина такой, как Мефодий Гаврилыч, мог придавить пальцем. Раз - и готов. Этот будет отбиваться, будет бороться за свою подлую душу...
– И все же революция - это не только песни и крики "ура", - сказал Сева, самого себя убеждая.
– Есть и трудности. Вы отказываетесь от черной работы?
– Мы не отказываемся, - ответил Васо.
– Ведь и мы могли оказаться на Балаклавском шоссе вместе с Васяткой Митяевым. Пли мы не расклеивали листовок, не подожгли у немцев пакгауз, не...
– Тише ты!
– оборвал его Сева, подошел к двери, прислушался: никого. Отец говорил, что и стены имеют уши, а ты язык распускаешь. Обсудим план действий.
Вы слышали, что Гаврилыч сказал?
...Поднебесный сам пришел к немцам с доносом. Значит, он вступил к нам в Союз, собираясь кого-нибудь выдать? Нет. Тогда о немцах не было и помина. Революция казалась ему сплошным праздником, а путь .революционера - устланным розами. И когда навалилась беда, Поднебесный не нашел в себе мужества прямо сказать, что не хочет быть больше в Союзе. Меня начинает тошнить, когда я вспоминаю о конце Поднебесного. Но не мучит раскаяние. Мы уничтожили молодую, здоровую, подлую, способную на многие гадости крысу.
Предатель понял, что его ждет, когда встретил нас в глухом месте у Херсонеса. (Его вызвали на свидание запиской, подписанной якобы Тиной.) Гимназист заметался на высоком обрыве, как крыса в капкане: "Пожалейте меня, я так молод!"
– Васятка был не старше тебя, - сказал Сева.
Схватка была молчаливой. Васо положил в мешок
большой камень. Мы раскачали мешок и бросили в море.
Где-то глубоко внизу послышался глухой всплеск.
– Всё, - сказал Васо.
– Крысе - крысиная смерть.
Мы прислушались. Ничего не было слышно. Только волны разбивались о камни.
Поздно вечером я постучался к Мефодию Гаврилычу.
Он, очевидно, ждал, что к нему зайдут, и еще не ложился.
– Ну что?
– спросил старик.
– Задание выполнено.
– Вас никто не видал?
– Нет.
И я подробно рассказал о случившемся.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Немцы
На смену им пришли французы и греки. Экспансивные, говорливые, они бродили по улицам, заходили в лавчонки и ресторанчики, пили вино. Железный порядок, установленный немцами, сменился веселым и бесшабашным хаосом. Откуда-то с севера, из обеих столиц посыпались дамы, мужчины, похожие на богачей, которых мы видели в кинематографе, генералы в шинелях на красной подкладке. Настала суматошная жизнь. Потише было лишь на рабочей стороне, на Корабельной. Здесь в садиках вился виноград на жердях, за самоварами сидели мастера судоремонтных мастерских да отставные моряки с женами, судили, рядили и обсуждали, скоро ли. с этим хаосом будет покончено. Проникали к нам слухи, что в Питере хотя и голодно, но Советская власть стоит твердо.
Ленин в Москве издает декреты, а Одессу вот-вот возьмут наши, красные.
Работы в мастерских было мало, корабли в ремонт не вставали. Да и не было их в Севастополе. Не было флота.
В городе разместились бесчисленные штабы и контрразведки. В одной из контрразведок зверствовал брат Поднебесного.
В ресторанах пропивались остатки привезенных из столиц денег. На Приморском бульваре гуляла разноязычная, разномастная толпа. Оркестр время от времени играл "Марсельезу", теперь в честь французов. Потом переходил на "Веселую вдову".
На облезлых стенах домов висели приказы, обращенные к армии и к населению. Сплошь да рядом за ночь они все оказывались заклеенными призывами к солдатам оккупационных войск, напечатанными на их родных языках.
Союз молодежи был жив. Боролись ушедшие в подполье большевики. Контрразведки хватали случайных людей и, бывало, расстреливали после мучительных пыток.
Им приходилось арестовывать и своих солдат. Сева додумался штамповать в мастерских алые звездочки, мы рассыпали их по свежевыпавшему снежку, совали в карманы иностранным солдатам.
Французы взбунтовались и вышли на демонстрацию.
В этот день на французских кораблях в бухтах вдруг взвились алые флаги.
На Спуске французов поджидали их "друзья" греки.
Они открыли ружейный огонь, как будто били не по друзьям, а по зайцам. Женщины подбирали раненых.
На другой день я зашел в дом к адвокату.
– Хаос, хаос, анархия!
– кричал этот толстенький холеный человечек. Это черт знает что, где порядок?
Тина пила валерьянку: вчера она чуть было не попала под ружейный огонь и видела, как носатый грек заколол штыком тяжелораненого француза. Всхлипывая, она рассказывала, что адвоката вчера вызвали в контрразведку, и Поднебесный допрашивал его о своем брате.
Тина была уверена, что Валерий пострадал за наше общее дело.
– Как было хорошо, когда мы собирались, пели песни и говорили о том, как мы будем жить на земле после мировой революции, - лепетала Тиночка. А только где она, мировая революция? Кругом пытки, кровь, ужасы.
Разве это жизнь?
– Подожди, - убеждал я ее.
– Красная Армия подходит уже к Перекопу. Скоро она будет здесь.
– Не верю!
– воскликнула Тина в отчаянии.
– Не верю, ничему я больше не верю! Я... я разорвала и выбросила свой членский билет...