Ночные туманы
Шрифт:
И вдруг вскинулись в зале матросские руки: "Разрешите вопрос?" Я запомнил, что спрашивали:
– Вы сказали, что наши родители трусы. Мои родители погибли в ленинградской блокаде. Вы их тоже считаете трусами?
– Мой отец высаживался в десанте на Малую землю.
И он, по-вашему, трус?
– Мой отец до последнего дня осады был в Севастополе. И он тоже трус?
– Я отвечу всем сразу, - не смутился Вадим.
Тут поднялся Василий Филатыч:
– Я воевал матросом на торпедном катере. Командовал им ваш отец. Ведь ваша настоящая фамилия Гущин?
– Какое это имеет отношение к делу?
– Такое, что вы осмеливаетесь
– Вам не удастся восстановить нас против старших товарищей!
– с возмущением выкрикнул совсем молодой офицер.
Председатель заверещал колокольчиком.
– Разрешите мне?
– с места попросил матрос.
– Время...
– заикнулся было Вадим.
– Ничего, мы уложимся до второго сеанса. Я хочу ответить вам. Стихи не мои, я прочел их в газете:
...Это было не трусостью вовсе,
В убежденности храброй чисты,
Поднимались и Чкаловы в воздух,
И Стахановы шли сквозь пласты,
Не боялись мы строить в метели,
Уходить под снарядами в бой...
Моряки вставали один за другим - матросы, курсанты и офицеры, они читали стихи, посвященные своим отцам и их предшественникам, говорили об уважении к людям, которые смертью своей завоевали им жизнь...
Отчаянно звонил колокольчик. Но Вадим Гущинский получил все, что ему причиталось, сполна. И я не почувствовал к нему жалости. Уходя, я услышал: "Молодцы, моряки!"
– Он не зашел к вам?
– спросил я адмирала.
– Нет. А на другой день в политуправление флота звонили из области. Раздраженно, обеспокоенно; предлагали проработать моряков, сорвавших вечер столичных поэтов.
...Вскоре все пришло в норму - в московских газетах гущинским был дан достойный отпор.
... Дождь за окном все еще лил, и море глухо шумело, и потоки темной воды расплывались под широкими колесами троллейбусов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Как обычно, когда Сергей Иванович сам не выходил в море, он встречал возвращавшиеся катера. Невидимые нити соединяли их с берегом, и Сергей Иванович знал о каждой пройденной миле. Знал о том, что молодые командиры дерзают, как дерзал когда-то и он, начиная службу на несовершенных еще катерах. В ту пору выходы в море были опасными - в нем полно было мин.
Ночью в море клубились туманы. И в тумане были его катера. Он ясно себе представлял выпестованного им Бессонова, стоявшего на мостике головного корабля в плаще с капюшоном.
Бессонов... Он пришел к Сергею Ивановичу таким молодым и таким влюбленным в море и в службу, что захотелось обнять его, словно сына. Из него предстояло вылепить офицера, настоящего офицера, достойного служить в части, овеянной славой.
"Слишком восторженный, - подумал тогда Сергей Иванович.
– Но и восторженность может пойти на пользу".
– Великолепный катер, я вытяну из него все, что можно, и больше того, сказал Бессонов, ознакомившись с катером, на котором ему предстояло служить (катер был очень не нов и далеко не великолепен. Но Бессонов начал на нем творить чудеса).
"Люди? Отличные люди, а боцман - сущая прелесть, товарищ адмирал, отвечал он, когда Сергей Иванович интересовался его впечатлением о команде.
– Еда? Превосходная. Живу как? Лучше не надо. Жена? Она всем довольна. Не жалуется", - отвечал он на заботливые расспросы, хотя и столовая тогда не была слишком хорошей (кок воровал и пока не попался) и жил Бессонов со своей юной женой неблагоустроенно.
Но
С этой верой Бессонов не расставался все годы, и адмирал поддерживал в нем эту веру. Сергей Иванович одному из первых доверил Бессонову новый корабль - чудо техники. Теперь его катер легко разрезает туман, почти не снижая скорости. Приборы предостерегут, предупредят о возможной опасности. Они видят все, видят и цель. Туманы всегда были причинами кораблекрушений и бедствий. Теперь они исключены.
Катера возникли у входа в бухту в веерах белой пены, в оглушительном реве моторов. Не снижая хода, они развернулись и, как большие покорные птицы, сложившие крылья, замерли у причалов.
Сергей Иванович ответил на приветствие соскочившего на пирс комдива, выслушал рапорт, содержание которого.
он заранее знал - моторы всё выдержали, люди выстояли, вступив в поединок со штормом.
– Молодцы, - молчаливо одобрил Сергей Иванович, видя перед собой обветренные и славные лица. Но вслух ничего не сказал. Дерзать должен каждый, кто хочет быть истинным моряком.
Сергей Иванович пошел по бетонной дорожке к штабу.
Вокруг были разбросаны неказистые постройки: казармы, клуб, столовые, матросская чайная, спортивный зал, мастерские. Среди редких и голых деревьев (еще осенью ветер сорвал с них все листья) красовалось одно, в розовопышном наряде: миндаль - первый вестник весны. Но шторм еще забегал в глубокую бухту, бил пенистой волной в берег, рассыпал плесень по прибрежным камням.
Ради катеров существовало здесь все остальное: огромный участок холмистого берега с несколькими глубокими бухтами - приютом для них, вернувшихся с моря; существовали подчиненные Сергею Ивановичу люди - люди, постоянно нуждавшиеся в его указаниях, помощи, советах, поддержке. Несмотря на то что громадное хозяйство в конце концов превратилось в отлично слаженный организм, где на важных постах были расставлены заслуживающие полного доверия моряки, и можно было не сомневаться, что корабли будут готовы к плаванию в срок, люди будут накормлены вкусно и в положенное по расписанию время, об отдыхе позаботятся деятели культуры, Сергей Иванович частенько заглядывал и в клуб, и в кубрики, и в матросскую чайную.
Навстречу строем прошли девушки в форме, повернув к нему лица, такие нежные, милые. Эти девушки жили обособленной стайкой, замкнутым и тесным мирком. Такие же девушки служили в морских частях в дни войны, и из них вырастали и меткие снайперы, и героини десантов, и те, кто вынесли на молодых крепких плечах по три, по четыре десятка раненых моряков. К этим девушкам он питал отцовское чувство, немного жалея их, оторванных от матерей и отцов. Очень старательные, трудолюбивые, подчас трогательные, они бывали и немного взбалмошными. Совсем недавно одна из них, Люся Антропова, похожая лицом на Кармен, неутешно рыдала у него в кабинете: "Товарищ адмирал, прикажите вы этому черту проклятому..." И когда Сергей Иванович, выяснив, кто же был "черт проклятый", спросил, как далеко у них зашло дело, Люся, подняв лицо все в слезах, обиженно пробормотала: "Неужели вы думаете, товарищ адмирал, что я себя до такой степени унизила? Люблю я его, проклятого дьявола, больше жизни своей, а он от меня стал шарахаться..."