Ночные туманы

Всеволожский Игорь Евгеньевич

И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: "Дуэт из "Робертадьявола"!"

Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!

Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:

– Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.

Дико

гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.

Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.

На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.

– Самовар поставь, - приказал отец.

Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом - и слева и справа, и спереди и сзади - поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.

– Идем, сынок, чай пить, - позвала мать.

Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.

На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.

– Намедни у нас почту ограбили, - сказал одноногий весело.
– Стрельба была - у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали...

– Что же, и теперь ездить опасно?
– равнодушно спросил отец.

– Ни, - ответил солдат, - теперь не опасно. Поручик - орел, везде постов понаставил - зверь не пройдет, птица не пролетит.

– А разбойников не поймали?

– Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать - разве их поймаешь?

У них каждый камушек - дом, каждый кустик - квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили...

– Иди за самоваром, дурак!
– рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.

– Что ж это будет, мой друг?
– спросила мать.

– Дай-ка лучше трубу, - сказал отец строго.

Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.

* * *

Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:

– Тро-гай!

Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.

Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур,

в котором в предвечернем сумраке светились окна.

Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.

В темноте я ничего не видел. Теплый ветерок донес обрывки музыки. В воздухе запахло мокрыми тополями.

В темноте появился светлый квадрат: кто-то открыл дверь. Высокий человек встал на пороге, отбрасывая длинную тень. Мы свернули направо, потом налево, из темноты выплыл тусклый уличный фонарь. Залаял басом невидимый пес, и повозку задергало: пес кидался лошадям под ноги. Возница хлестнул кнутом в темноту - раздался отчаянный визг, и все стихло. Глухой голос сказал:

– С приездом.

В темных окнах засветились огни.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На продолговатом плацу, с невысохшими лужами, окруженном приземистыми казармами, фельдфебель обучал солдат военным наукам.

– Серые порции!
– кричал он.
– Деревенщина! Никакого в вас нету понятия!

Из окон унылой казармы доносились трубные звуки.

Отец, как видно, знакомился с музыкантской командой.

Фельдфебель заставлял солдат бегать, колоть штыками воздух, плюхаться в грязь, подниматься. Поднимались они с грязными руками и лицами, но он не давал времени им обтереться.

Нет, я бы не хотел стать солдатом!

Ко мне подошли два мальчика. Один - вихрастый, курносый, веснушчатый, волосы у него отливали золотом, глаза были веселые и нахальные. Другой грузин, курчавый, нос с горбинкой; он был похож на орленка.

– Ты что здесь делаешь?
– спросил вихрастый миролюбиво.

– Смотрю.

– Нашел чем любоваться. Откуда ты взялся?

– Приехал.

– А кто тебя звал?

– Подожди, дорогой, пусть расскажет все по порядку, - вмешался грузин.
– У тебя отец кто?

– Капельмейстер.

– Капельдудкин?
– воскликнул вихрастый так весело, будто я ему сообщил что-нибудь чрезвычайно смешное.

Мальчишка свистнул и весело протрубил марш: - Тра-тата, та-та... Так это твой отец надрывается?
– кивнул вихрастый головой на казарму, из раскрытых окон которой продолжали вырываться трубные звуки.
– Старый-то на днях дуба дал. Мы называли его волчьей мордой.

– За что?

– За то, что злющий был, дьявол!

– А тебя как зовут, дорогой?
– спросил грузин.

– Сергеем.

– А я Васо Сухишвили.
– Он протянул мне руку.
– А он Сева Гущин, фельдшера сын.

– Разойдись!
– заорал так сердито фельдфебель, что я вздрогнул.

– Ты что? Он не нам. Он солдатам, - успокоил Сева.

За казармами был огромный пустырь. Мои новые знакомые подвели меня к большому камню.

– У кого ножик есть?
– спросил Васо.

Я протянул ему свой.

– Хороший ножик, - похвалил Васо. Он выковырял из патрона порох на камень, достал из кармана спички.
– Ну, берегись!