Ночные туманы
Шрифт:
Я пришел в госпиталь после него!
А кому, как не мне, надо было быть первым?
Лэа сказала:
– Прости милый, больные ждут.
И ушла.
Томительно текло время. Сергей Иванович постукивал пальцами по стеклу. За окном было все мокро - и дома, и деревья. Наконец раскрылись белые двери, вошел усатый человек в белой шапочке и белом халате. Не обращая на меня внимания, подошел к адмиралу:
– Сергей Иванович, здравствуй. Зачем к нам пожаловал? Твой?
– спросил понимающе.
Адмирал ответил:
– Мой,
– Ручаться не могу. Слишком поздно его к нам доставили. Но надеюсь, что молодой организм переборет...
– В его возрасте умирать непростительно. Вся жизнь впереди...
– Безусловно, - согласился врач и тут только заметил меня: - А вы чего ждете?
– Сарычев с его корабля, - пояснил адмирал.
– Как же это вы, батенька, а?
– обрушился на меня усатый хирург. Оставили в таком состоянии стоять у моторов? Поберечь надо было, в кают-компании уложить на диванчик, предоставить полный покой. Могли и до берега не дотянуть. Потеряли бы человека! Эх вы, молодежь, молодежь! Один - романтик, другой - романтик, а жизнь нам дается всего один раз. В войну, правда, раненые не покидали постов. Но сейчас мирное время. И перитонит почище любого ранения. Прошу прощения, Сергей Иванович, у меня операция. Напряженнейший день...
На высокой каталке провезли мертвенно-бледного Сарычева. Он либо был без сознания, либо спал. Адмирал заглянул матросу в лицо, покачал головой.
Это был мучительный день. Лэа не пришла. Я несколько раз звонил в госпиталь. Дежурный врач отвечал: "Состояние очень тяжелое". Я мучился. Боялся ответственности? Ну нет! За свой промах я готов был понести самое тяжелое наказание. Я сам себя осуждал.
Разве в наказании дело? Как дальше жить, если Сарычев все же умрет? Какими глазами посмотрю я на его мать? Я вспомнил письмо ее, когда-то меня насмешившее. Оно начиналось так: "Товарищ отец-командир..."
Наверное, вид у меня был совсем нехороший, потому что Дементьев, зайдя меня навестить, стал утешать: мол, все обойдется. А Веста, не сводя с меня глаз, подсовывала мне под руку свои теплые уши. Я готов был снова ринуться в госпиталь, хотя знал, что это бесполезно: меня не пустят дальше ворот. Позвонил еще раз по телефону.
Дежурный врач с сочувствием ответил, что созван срочный консилиум.
– Это товарищ адмирал?
– спросил он.
– Нет.
– Сарычев сын ваш?
– Больше. Он мой подчиненный.
Внутренний голос спросил вдруг с пристрастием:
"А если бы твоей вины не было, ты бы так же стал терзаться о нем? Помнишь, Лэа тебе говорила, что некоторые больные матросы лежат заброшенные, их начальники не только не зайдут навестить, но даже о них не справляются?.. Чепуха! При чем тут моя вина? Мне дорог Человек, прежде всего Человек..."
Я вспомнил Сарычева, его милое, застенчивое лицо, вспомнил, как он смешил, бывало, матросов в свободное время, вспомнил, как отмечал я заслуги его
Продолжал размышлять.
"Товарищ адмирал?" - спросил дежурный врач. Значит, и адмирал звонил не раз в госпиталь. А на адмирале нет никакой вины за то, что случилось.
У адмирала людей в подчинении в десятки раз больше, чем у меня. И все же он в госпиталь приехал раньше меня...
Лэа не пришла ночевать. За окном лил тяжелый дождь. Веста повизгивала во сне. За стеной похрапывала старушка Подтелкова. Один я не спал. Я представлял себе врачей в белых халатах у постели больного и Лэа, мою Лэа, среди них, у изголовья умирающего Сарычева.
Несколько дней и ночей шла борьба за жизнь Человека. Молодого, лишь начинавшего жизнь Человека, которому никак нельзя умереть. Когда меня допустили в палату, я увидел какие-то сооружения, из которых медленно капали в вены больного живительные растворы, врачей, склонившихся над ним, и Лэа, хлопотавшую тут же.
С материнской нежностью она обтирала лоб Сарычеву, поправляла подушку, улавливала его почти беззвучные просьбы.
Усатый хирург больше меня не отчитывал. Он говорил мне коротко:
– Не гарантирую, но появились надежды. Сарычев нам помогает. Борется огромной волей своей - волей к жизни. Такой молодчина!
И верно. Однажды раскрыл он глаза и узнал меня.
Слабое подобие улыбки появилось на его губах. Он сказал внятно:
– А я не умру... Мне нельзя умирать...
В эти дни я проникся огромным уважением к людям в белых халатах. Не мы одни несем вахту на мостике.
Вахту несут и они. Раньше, проходя мимо каменных корпусов госпиталя, я взирал на них равнодушно. Теперь я знаю, что происходит за стенами.
Сарычева часто навещали товарищи. Через полтора месяца он пришел на корабль.
– Я знаю, вы сами ошибку свою осудили. К счастью, жив он остался. Только бессердечный человек в случае его смерти мог бы шагать по жизни спокойно. Вы не сумели бы. Надеюсь, выводы сделали, Юрий Леонтьевич? спросил адмирал.
Лэа пришла с дежурства домой, когда я уходил в море. Нам часто так приходилось встречаться - на час или даже на десять минут. Лэа, жена моя, моя радость и счастье, я уверен, что мы проживем с тобой много лет душа в душу, как прожили бабка с дедом!
Я крепко обнял ее.
– До скорого, - сказал я, целуя ее, хотя знал, что не возвращусь ни сегодня, ни завтра.
– До скорого, - повторила Лэа, хотя сердцем почувствовала, что не увидит меня много дней.
Ну, что ж? Я - моряк, а она - жена моряка.
Я много плаваю. И это в порядке вещей. Моряком можно стать только в море. И хотя нам помогают нынче совершеннейшие приборы, они не думают за нас, как полагают недоумки и простаки. Приборы не могут заменить человеческий ум. Но человеку они помогают решать сложные задачи. И мы, моряки, их решаем. Днем, ночью, в шторм и в туманы. Нас никто никогда не застанет врасплох.