Ноль три
Шрифт:
— В чем дело? — кинулся я к матери — у нее же кровавый колтун на голове.
— А ни в чем, — она смотрела на меня стеклянно и как-то немигающе.
— Давайте посмотрю голову, — настаивал я.
Но она оттолкнула мою руку, беззлобно посылая на фиг.
— Зачем же вызывали? — начал заводиться я — суббота, одиннадцать часов, самое горячее время.
— А я не вызывала. Это она. К ней и приставайте.
— Вы нас вызывали? — спросил я у дочери.
— Да, но не к маме, а к себе.
— Доча, покажи, как ты к маме относишься, — насмешливо сказала мать.
Они
Но когда она поставила стакан на стол, возмущенная доча тяпнула ее стаканом по голове. Но неаккуратно — стакан разбился, и доча порезала палец. Вот из-за этого пальчика, указательного, с многолетним трауром под ногтем, она нас и вызвала.
Возмущаться было бесполезно. Таня перевязала палец, а мама так и не позволила прикоснуться чужим мужским рукам к своей голове — видать, брезговала.
Я спросил, как это им удалось получить такую большую квартиру.
— А нас четверо. Вот мы с дочей и двое детей.
— А дети где?
— В Доме ребенка — где еще. Последний, я знаю, от Васьки.
— Мама, не говорите лишнего, — строго попросила дочь.
А через два месяца она выпала с балкона четвертого этажа. Она лежала на животе, вольно вытянувшись — левая нога чуть согнута, правая неестественно прямая. Вот именно — человек в позе полета.
— Хорошо. Рад, что мы договорились, — сказал на прощание Алферов. — Да, а почему вас следователь вызывает?
— Не знаю. Она была уже мертва.
Тут меня послали на дальний вызов, и в дороге я неторопливо соображал, а зачем я понадобился Алферову.
Все просто объясняется: он просит меня о поддержке, потому что не уверен в себе, потому что ему трудно, а он хочет, чтоб на работе его ценили и уважали как в родной семье.
Я уже было остановился на этой посверкивающей романтической слезинке, но капелька цинизма не покидает меня никогда, и она подсказывала — тут что-то не так. Этот наш консерватизм! Вот за долгие годы составилось мнение о человеке, и мы не в силах отбросить предубеждения.
Чтоб проверить свою догадку, на следующее утро я спросил Елену Васильевну, старшего врача другой смены, не говорил ли с ней Алферов по душам.
Елена Васильевна, женщина предпенсионного возраста, сухая, длинная, с серым цветом лица заядлой курильщицы, ехидно улыбнулась и сказала:
— Разумеется.
— На жалость брал? Говорил, что рос сиротой?
— И это тоже. Но больше благодарил за учительство в первые его годы. А также рученьки у меня золотые. Я, представьте себе, лучше всех делаю внутривенные. И записи у меня замечательные. Пусть Всеволод Сергеевич лучше кумекает, а зато рученьки у меня получше. Забавная похвала для врача с тридцатилетним стажем. И верно: что взять с женщины, — и она заливисто — с дымным подсвистом — засмеялась.
— Осталась только Надежда Андреевна. Надо бы спросить.
— И не спрашивайте — уже спрошено.
Надежда Андреевна, старший врач третьей смены, женщина уже пенсионная, медлительная и рыхлая. Считается, что у нее пакостный характер — всегда всеми недовольна, громогласно передает больничные сплетни, по любому поводу пишет докладные — ее не любят, но боятся. Характер не сахар, а врач она первоклассный. Практически без проколов.
— И на чем же Алферов ее достал? — спросил я.
— Она отвечать отказалась. Даже обиделась. Ну, вроде я что-то личное задела.
— Значит, он ее своим сиротством достал. Вот вы мне как мать родная. У вас всему учился.
— Выходит, так. Слушайте, а он вам эдак показывал? — и она сжала ладонь перед грудью.
— Само собой.
— Слушайте, да ведь он ловкач. Далеко пойдет мужчина, если не остановят. А я-то думала, он малость недоделанный фельдшер. А он ловкач, — восхищалась Елена Васильевна.
Да, но я забежал вперед. В тот день, когда со мной разговаривал Алферов, я сходил к Вите Острогожскому, следователю, моему приятелю. Он попросил подробно рассказать о тех двух вызовах.
— А в чем дело?
— Ты понимаешь, по городу идет шепоток, что мать выбросила свою дочку.
По его словам, все выглядело так.
Они в очередной раз вместе выпили, потом доча вышла на балкон и стала кого-то окликать. А мама, видя, что в бутылке осталось граммов двести вина, и понимая, что это ни то ни се, тихонько вышла на балкон, наклонилась и подсекла ножки дочи. А перила были низкие, и доча полетела вниз. А мама резво допила вино.
Вот этот человек, с кем переговаривалась доча, как будто видел, что на балконе мелькнула тень. Но все это он лопочет глухо, поскольку сам был выпимши.
Тут уж я, натасканный детективами, рассказал только то, что видел. Дочь лежала так-то и была несомненно мертва. А мать сидела на кровати и хныкала.
— То есть ты хочешь сказать, что она не выбегала на улицу, не голосила и не рвала на себе волосы?
— Именно так. «Скорую» вызвала не она, а милиция.
— Знаю.
— А на столе стояли две пустые бутылки бормотухи. Уточнить не могу — мало понимаю.
Самое удивительное: хоть в голове не укладывалось, что мать спихнула дочь за стакан вина, но я не сомневался, что так оно и было. Та женщина, с которой я дважды разговаривал, способна выбросить дочь.
Я шел на «Скорую» и думал — к стыду своему, без возмущения, но привычно — да что же с людьми происходит. Нет, не со всеми, разумеется, но с отрядом, и очень немалым, винно-деклассированных людей.
Да и с ними ли только? В прошлом году дочь отравила семидесятилетнюю мать, подарив к празднику тарелку студня. Там был мотив — сын возвращается из армии, сразу женится, у него будет однокомнатная квартира, все ж таки жизнь не с нуля начинать. Это достаточный мотив? Если да, то и стакан вина — мотив достаточный.