Ноль три
Шрифт:
Казалось бы, а что особенного в таком воспитании? Да так всегда и было — подросток читал именно те книги, что читал Андрей и читает Павлик. Но теперь, во-первых, с такими книгами туго, а во-вторых, родители ловко уклоняются от образования своих детей, перепоручая это дело школе.
Потому-то и процветает замечательно усредненное сознание, к которому весьма своевременно присоединяются гулкие средства массовой информации. Чаще всего эти средства присоединяются к полузнанию или незнанию вовсе. Да и закономерно.
Тут надо заметить, что человек особенно охотно рассуждает о том, к чему
А между тем мы вышли в парк и пошли берегом пруда. Парк был малолюден. Тугое, к ночному морозу, солнце опускалось за башню дворца, ледок похрустывал под ногами после дневного прогрева.
На противоположном берегу пруда человек махал руками и звал кого-то, кто прятался за деревьями — взмахи рук опережали голос и казались нелепыми.
Волшебно зависла в воздухе башня дворца — заходящее солнце как бы отсекло ее, сам же дворец растворился в малиновом предморозном сиянии. И движения редких встречных казались замедленными, замороженными, как бы на полувздохе. Да, начал сказываться недосып.
Мы шли и молчали. Андрей явно нервничал от предстоящего разговора. Молчание затягивалось. Вообще-то у меня есть несколько правил. Одно из них — простейшее — не давать совета, если его не спрашивают. О, гордыня! Кто я, собственно, такой, чтоб вмешиваться в чужую жизнь? Опыт жизни, знания? Ну, опыт — это еще предположим. Но знания? Всего помаленьку — вот мои знания. В разговоре с другим человеком я, пожалуй, в этом не признаюсь, но когда я сам с собой — да охотно. Зачем крутится ветр в овраге? О! Знаю я теперь, зачем.
Однако когда близкий человек нервничает, то от правил можно отступить, не так ли? Тем правила и хороши — их можно нарушать.
— Что нового, Андрей? — не правда ли, исключительно тонкий вопрос.
Андрюша рывком повернулся ко мне — ждал, конечно же, моей заинтересованности — и торопливо заговорил:
— Плохи дела, Всеволод Сергеевич. Я ничего не понимаю. Я не знаю, на чем остановиться. У меня нет своей позиции. Все вроде изучил, могу начать писать хоть завтра. Все как будто знаю о герое, но без собственной позиции будет винегрет, а не биография.
Тут еще одно отступление. Два года назад Андрей вдруг начал пописывать. Я думал, может, у него стихи прорезались, может, парнишка влюбился. Но нет. Он делал все помаленьку. В местной нашей газете несколько раз подготовил уголок «исторической смеси». Анекдоты из жизни великих людей (Цезарь, Наполеон, Петр). Без подписи. Но гордился, конечно, — первые публикации. Естественно, мы все тоже были очень рады. О, человеческое тщеславие — я не был знаком ни с одним живым писателем, сам никогда не пытался сочинять (даже стихами не грешил, что даже и неправдоподобно), а вот мой ученик пишет и печатается. Пусть без подписи, пусть в районной газетке, но ведь печатается.
Дальше — больше. Уж как-то он прибился к молодежному журналу. Хотя, надо думать, многие пытаются. Но многие пытаются, а Андрей прибился. Скромно одет, красив, хорошо говорит. Словом, ему посоветовали на пробу написать какой-нибудь очерк, и Андрей написал очерк о декабристе Сухинове. Очерк поправили и напечатали. Потом Андрей написал очерк о Каховском, и его тоже напечатали.
Мне очерки понравились. Ну, то есть когда я читал первый очерк — о Сухинове, — я ничего не понимал, было какое-то шелестение в голове: то есть меня заливало умиление, до слез, не скрою, думал ли я когда-то, что вот этот мальчик, которого я лепил своими руками, будет печататься. О! Как мы сентиментальны, когда речь идет о наших детях и учениках. Ну, все как есть. Имя, фамилия, дарственная надпись — дорогому учителю и так далее.
Это если я так обрадовался, то как же были счастливы Андрей и Вера, его мать. Андрей рассказывал, что он принес журналы домой, положил их на пол, раскрыл свою публикацию, и катался по полу, обезумев от счастья.
А Вера, увидев его имя в журнале, села на диван и весь вечер молча проплакала.
Ну, о Сухинове я мало что знал, а вот о Каховском некоторое представление имел (кроме современных книг по декабризму, у меня есть Щеголев и Модзалевский, Андрей ими, собственно, и пользовался). И я перечитал очерк взглядом как бы посторонним, и он мне снова понравился. Я бы сказал, там было геройство под сурдинку — без хрестоматийных цитат и громогласных оценок. Герой, конечно, был немного выпрямлен (и то сказать, не двадцатые же годы на дворе). Но чего не было, так это спекулятивного оттеночка. Вот это точно. То есть вполне достойная работа.
Конечно, когда двадцатилетнего человека печатают в общесоюзном журнале, он шалеет от удачи. Как иначе. Ну и, разумеется, удачу мы не выпустим из рук. Как осуждать молодость за то, что она нетерпелива? Это для нее естественно, простите великодушно.
Словом, Андрей решил написать повесть о Каховском. У него даже была идея исторической справедливости: о Каховском почти ничего не пишется, словно бы он не герой и словно бы Николай его не вешал. И опять молодец мальчик — у него благородные порывы.
— Ты, Андрюша, не торопись. Давай разберемся по порядку. Тебя прежняя общая мысль устраивает?
— Устраивает. В общих, конечно, чертах.
Тут я попытаюсь пуститься в некоторые рассуждения об истории. О! Рассуждения дилетанта — страшное дело. Ну да ладно. Утешаюсь тем, что по декабризму я читал если и не все, то все-таки немало. И потому некую простейшую мысль отработал за много лет чтения, держусь за нее (а дилетант, сколько я заметил, очень и очень держится за мысль, которую считает собственной) и сумел внушить ее Андрею.
Словом, это соображение о месте маленького (или среднего, ближе к маленькому) человека в истории.
Все понятно, политику делают политики, маленький же человек, ввязавшись в политику, тоже расплачивается здоровьем, судьбой, жизнью. Но тут есть некоторая разница: политик, если он политик серьезный, всегда знает об опасности и согласен платить за поражение — не отступаясь и не подличая, если он при этом герой.
Маленький же человек (или средний, ближе к маленькому) знает лишь небольшой клочок этой игры, правила ее для него довольно туманны, платит же он не за известный ему клочок, но за всю игру.