Номенклатор. Книга первая

Сотников Игорь

А Цецина Порций хоть и слегка напрягся в себе, сглотнув от тревоги за свою жизнь набежавшую слюну, – вон как оказывается сложно разговаривать со своим избирателем, где обязательно найдутся недовольные твоими решениями люди, – но вида не показал, что он боится этих угроз этого тщедушного Аппия Визалия, кто не посмеет замахнуться рукой с топором на такого видного мужа как он. А когда кто-то из толпы выказал догадку, что Аппий Визалий настолько взбешён вынесенным им, Цециной Порцием, решением, что решил пойти для себя на имущественные потери, порубив то самое дерево на своём участке, кое стало преткновением этих спорных мнений, то Цецина Порций и вовсе успокоился.

И как видит по нему Публий, сейчас прямо на него спокойными глазами смотрящему, то за всей этой его мудростью стоял никто иной как Это'т, а не какой-то там мим Генезий. Кто может быть и гениальный лицедей, и декламировать других людей и их мысли он умеет блестяще, но вот на мудрость, рождённую экспромтом, он не способен.

А между тем Это'т вышел из представляемого им же образа Цецины Порция, и неожиданно для Публия буквально близко к нему оказался, и не для того, чтобы перестать не чётко в его глазах выглядеть посредством дальнего расстояния, а он протягивает ему руку и кивком даёт понять Публию, что ему можно взять в руки то, что он ему протягивает.

А Публий, застанный врасплох таким резким переходом себя из состояния наблюдателя в действующее лицо, рефлекторно берёт протянутую ему вещь Это'том, а уже после посмотрев на золотую прядь в своих руках, спрашивает. – И что это?

– Этот знак родового отличия, который получил в свои руки мим Генезий от того человека, с кем он встречался. – Дал ответ Это'т.

– Но как он оказался у тебя? – пока что ничего не понимает Публий.

– Всё очень просто. – С усмешкой говорит Это'т. – Он его обронил, когда поспешно убирал себе в одежды. А я, будучи ближе к месту всякого падения вещей, у земли, его и обнаружил, когда он упал перед моим носом. А теперь Генезий, – Это'т кивнул в сторону Генезия, – как только обнаружил эту пропажу, грозящую ему самыми сложными последствиями, себе места не находит.

Публий бросает свой взгляд в сторону Генезия, кто продолжает себя неуравновешенно и неустойчиво на одном месте вести, затем возвращается к Это'ту и спрашивает его. – Тогда может быть стоит ему вернуть её.

– Не будем так торопиться, всему своё время. – Говорит Это'т. – Разве тебе не хочется узнать, кто за всем этим делом стоит и что они в дальнейшем задумали. – И Это'т мог бы не спрашивать. Публию крайне интересно всё это знать. А раз так, и это видно по одним глазам Публия, то у Это'та есть предложение. – Пока что не будем упускать из виду Генезия, держась в тени за ним, и наблюдая за тем, что он делает. А что насчёт этой золотой пряди. – Кивнув на этот знак чьего-то родового отличия, сказал Это'т. – То, как только мы узнаем, кому он принадлежит, то тогда мы узнаем, кто был тем человеком, кто замыслил всё это дело с участием мима Генезия.

– Согласен. – Сказал Публий, зажав в руке золоту прядь.

Глава 5

Термополия «Гальский гусь».

Котта Мессалина, сенатор и Тиберий Юлий Цезарь.

Гней Пизон, названный Тиберием враг и недруг отныне Котты Мессалины.

Ни для кого не является большим секретом то, что путник после долгой дороги всегда не прочь отдохнуть и вдохнуть в себя сил и бодрости за обеденным столом. И всё это объяснимо хотя бы не самыми подходящими условиями для приёма пищи в дороге. Где, и ешь, и пьёшь в основном на ходу, в спешке и в перекуску, и оттого усвояемость пищи происходит как-то невнятно и неразумно, вызывая только бурление в животе, а до насыщения так и не доходит. И вся эта неустроенность и неудовлетворение всё накапливается в путнике за время его нахождения в пути и в итоге, когда его путь заканчивается, он чуть ли не сразу, с непременным желанием восполнить в себе все эти дорожные упущения и ненасытность в хорошем смысле этого слова, оправляется туда, где может отдохнуть от долгого пути и через обильный приём пищи, и никак по другому, наконец-то, почувствовать в себе удовлетворение от насыщения своего организма.

И как всегда это выходит при не недостатке возможностей для осуществления своих желаний, путник, оголодавший больше, конечно, от своих мыслей о своём оголодавшем состоянии и такой долгой неустроенности жизни в пути, где он столько неурядиц и тягот жизни перенёс на себе, – и хлёсткий ветер, отчего-то постоянно дующий в лицо, и промозглые дожди, льющиеся не переставая, после которых сразу начинает прямо жарить на ходу солнце, где ему приходилось питаться пересохшими бобами с промокшим хлебом, – при своём прибытии в ту же термополию, где он может восстановить свои силы после долгого пути, перестаёт здраво мыслить и начинает проявлять безудержную склонность к своей невоздержанности в деле своего насыщения, если помягче сказать.

А если со всей жестокой до правды прямотой сказать, то Публий и прежде всего Кезон, да и Это'т решил ничем от них не отставать и не отличаться (и это ему было позволено), как только оказались в термополии вначале, а затем за столом с блюдами на нём, то вслед за своими хищными и ненасытными (уже в том самом неудобоваримом смысле) взглядами немедленно потянули свои руки ко всему тому, до чего могли дотянуться, запихивая затем всё это себе в рот без зазрения совести и без какой-либо оглядки на других вокруг людей. Кто быть может не считает правильным и разумным вот такой спешный, бесцеремонный буквально подход к своему насыщению земной пищей и это вызывает в них взгляд укоризненного предубеждения. А для них, для этих граждан напускной наружности благочестия и благовоспитанности, всякий подход к своему столу и обеду за ним, всегда должно обставлен различными церемониями и условиями. Где первое правило, которому они незабвенно следуют – это нельзя ни в коем случае спешить, когда даже подходишь к столу и собираешься за него усесться.

А иначе во всей этой спешке так для себя наспешить, что окажешься в самом лучшем случае не за тем столом, за каким бы хотел оказаться. Ты то рассчитывал усесться поближе к Цезарю, а оказался за столом с наиболее скрытнейшими и первейшими врагами его Цезарских установлений – с Либоной Друзом, Гнеем Пизоном и Азинием Галлом, коих он всегда рядом с собой усаживал, чтобы быть ближе к их заговорщицким мыслям, на которые он их будет подлавливать.

А по другому Цезарь не может смотреть и слушать тех людей из своего общественного, сенатского окружения, кто заподозрен им в нежелании быть полностью последовательным в следовании всему тому, что он определил в своих эдиктах и правовых установлениях для них и для империи, где эти люди предпочитают быть сами себе на уме, находятся в постоянной оппозиции и спорах к его мнению, затем в пререкании и переиначивании всего им сказанного и указанного, и как результат, недолжно признают его непререкаемый авторитет.

При этом Тиберий Юлий Цезарь не то чтобы терпеть не мог видеть и слышать заговорщиков, всегда с удивительным упорством и завидным упрямством отстаивающих иную, противоположную ему точку зрения на себя (даже под пытками), и оттого с ними было всегда сложно найти общий язык, а уж добиться от них признания в своей заговорщицкой деятельности и того невозможно, а их появление причиняло всегда беспокойство, как самому Цезарю, так и нерушимости его цезарства. Вот он с ними и расправлялся всеми какими только можно, вплоть до изощрённых, способами. Правда, для начала их всё-таки было нужно выискать из среды своего окружения, что было крайне сложно сделать в виду их большой скрытности и умелости себя ничем не выдавать.

Но у Тиберия Цезаря на этот счёт имелся набитый на своей неумолимой жестокости взгляд и по некоторому характерному поведению человека он мог за ним заметить предрасположенность к такому роду мышления – нетерпеливого и чрезмерного недовольства, которое в итоге всегда ведёт его в стан заговорщиков.

Так Тиберий сразу настораживался, если кто-то в его присутствии или ему об этом донесли умные люди, заговаривался. – Я, Либон Друз, страха ни перед кем не питаю. А всё потому, что я наихрабрейший сын своих великих предков. Помпея, моего прадеда и все цезари мои двоюродные братья. – Вот как смело заговаривался Либон Друз о том, что все и без него знают. А когда человек так настойчив в такого рода упоминаниях, а затем они для всех становятся напоминаниями, и как итог, обоснованием его претензий на место Цезаря, то тут даже самый беспечный Цезарь, в коих никогда не был замечен Тиберий, начнёт сомневаться в благоразумии этого Либона Друза, столь громкого на выражения своих скрытных желаний занять его место.