Норби
Шрифт:
– Но. «Ковбои» не занимались Польшей!
Мисс Фогель покачала головой:
– Они могли узнать о тех, кто Польшей занимается.
Кубики лежали беспорядочной кучей, но я попытался расставить их по порядку. Легион Свободы, самолеты новых моделей, противотанковые орудия, Красная армия, буксующая на подступах к Варшаве.
– Кто-то желает затянуть войну. Сталину это невыгодно, Гитлеру тоже. Французам и британцам, в принципе, все равно. Кто остается?
– Не знаю, – спокойно ответила она. – Зато знаю, кто вышел на связь с мисс Викторией незадолго до ее убийства. Это некая пожилая дама, участница
– И как звать старушку?
Анна Фогель улыбнулась.
– Старушка очень осторожна. В мемуарах Ладу называет ее Иволгой. Ни фамилии, ни имени. Вероятно, она осталась в разведке и после войны.
Я попытался вспомнить. Ни о какой Иволге Николя Легран не писал. Зато. Зато два пустых столбца в таблице «замечательных» – это профессор-биолог и. И некая Марта Ксавье. Не просто «замечательная», а еще и с восклицательным знаком!
На всякий случай следует пополнить список. Бенар, певица, Иволга, Марта Ксавье.
Анна Фогель ушла. После нее остался легкий запах духов, совсем других, чем у той, что пела о Перпиньяне. На миг мне стало обидно за неизвестную девушку из «Старого Жозефа». Может, она просто певица со своими маленькими радостями и печалями. Обычная парижская бабочка с яркими крыльями. А вот мисс Фогель никак не бабочка, она Мухоловка, она Сестра-Смерть. Менее всего хотелось иметь с ней дело, однако не бывает отбросов, есть кадры. Решение о предоставлении ей американского гражданства принималось на самом-самом верху.
ФДР недавно обмолвился об одном банановом президенте: «Может, он и сукин сын, зато он наш сукин сын». [14] Фогель – террорист и убийца, но.
В эту ночь я очень боялся, что мне приснится Николя Легран. При жизни не снился никогда, теперь же приходит во сне – мертвый, с пустыми глазами и пожелтевшим лицом. Молчит, смотрит, словно сквозь меня. Не уходит. И я начинаю понимать, что призрак не он, а я сам. И это мне нет покоя. На этот раз повезло, не иначе парижский ветер унес прочь кошмары. Я увидел большой южный город, где много пальм, собак и пыли. Морская пехота чеканит шаг по брусчатке, мрачная толпа заполнила тротуары, вот-вот просвистит первый камень, прогремит первый выстрел.
14
Сказано об Анастасио Сомосе Гарсия.
Мы не боимся. Мы – морская пехота.
Манагуа, горячий апрель 1927-го. Очередного местного сукиного сына свергли, вместо него выскочили, словно из-под земли, еще трое. Разбираться поздно, в Окотале наши парни уже сражаются, корабли гвоздят с моря, нужно нанести последний удар.
– Кто-то должен сильно рискнуть, парни, – обращается к строю штаб-сержант. – Нужно сходить в гости к этим людоедам.
Шаг вперед делают трое, и я в том числе.
– Нам будет очень трудно договориться, – сказал мне через несколько дней Аугусто Сесар Сандино. – Вас, гринго, многие считают людоедами.
Во сне я ничего не боялся. Двадцать лет, капральский шеврон – и все пули пролетают мимо. Смущало лишь одно. Самым краешком сознания я чувствовал – нет, знал! – что даже здесь меня не оставили одного. Мертвый Николя Легран стоит рядом и тоже видит мой сон.
7
– Все рысью да рысью, – осуждающе молвил Яцек-ездовой. – Заморим коней-то! На шаг переходить надо, на шаг!..
Парень был не слишком разговорчив, но, видать, проняло. И в самом деле, шли быстро, средней рысью, упряжные еле успевали за строем. Как объяснил Яцек, для таких дел есть особые породы, так и именуемые – рысаки. Тачанку же везли обычные лошади из обоза. Колонна растянулась, передовые ушли чуть ли не к горизонту, повозки же заметно отставали. Пулеметный «поезд» катился как раз между основными силами и арьергардом.
Полк торопился. Доброволец Земоловский, лягуха зеленая, догадывался о причине. Лес остался позади, они в чистом поле посреди ясного дня. В синем весеннем небе – ни облачка, ни тучки. Уланы словно на ладони, на одну положили, вторая вот-вот прихлопнет.
После боя, недолго отдохнув, повернули назад, однако на поляну не вернулись, свернув на узкую лесную дорогу. Где-то через полчаса их встретил дозор, и полк вновь собрался вместе. А потом был привал, но уже не в лесу, а на опушке. Поспать дали только пару часов, и – марш! Полевая грунтовка, яркий солнечный свет, пот на лице, обиженное лошадиное ржанье. 110-й полк, словно сняв шапку-невидимку, двигался точно на юг.
Перед маршем хмурый дядька Юзеф обмолвился, что от пехоты они оторвутся, кавалерии у большевиков мало, а от авиации Черная Богородица Ченстоховская убережет. Пока что берегла, лишь однажды в небе появился самолет, но в самой выси. Так и улетел, не снижаясь. Бывший гимназист рассудил, что фронт откатился далеко на запад, а ведь на западе Варшава.
Горн подал свой звонкий голос. «Прива-а-ал!» – пролетело над колонной. Яцек-ездовой облегчено вздохнул и натянул вожжи.
– Тр-р-р-р!..
– Уланы 110-го, мои боевые товарищи! – гремело перед строем. – Мы не сдались – и не сдадимся! Разведка доложила, что на западе находятся крупные силы противника, нам не прорваться.
Полевой кухни уже нет – бросили. Повозок всего две, одна с ранеными, вторая хозяйственная, с «интендатурой». В строю – сотня с невеликим довеском. Пан майор горячит коня, сабля в руке, фуражка сдвинута на затылок.
– Я принял решение двигаться в направлении Свентокшиских гор, там густые леса, они нас укроют. Будем действовать по-партизански, громить тылы врага, помогая нашей армии, защищающей Варшаву. Вчера мы взяли пленных, и они подтвердили: Варшава держится!
– А-а-а-а! – тяжелой волной прокатилось по строю. – Варшава! Польша! Польша!
– Самое дорогое для поляка – честь! Не посрамим могилы предков! Впереди новое Чудо на Висле – и мы поможем свершиться этому чуду!..
Вокруг кричали, солнце блистало на острие майорской сабли, но бывший гимназист оставался странно спокоен, словно перед ним белый киноэкран, по которому скользили цветные тени. Теперь он ясно понимал: это не его война. Воевать он хотел, но, не так, совсем иначе. Однако жребий брошен, вызвался быть добровольцем – будь им до конца. Большевики – враги, а это главное.