Ностальгия по Японии
Шрифт:
И тут капитан крейсера "Киров", высокий и красивый мужчина, вышедший проводить гостей в белой нейлоновой рубашке, не задумываясь, прыгнул за Диной Шварц...
– Что там у вас в руках, бросайте!
– приказал он Дине, держа ее за воротник.
– Что вы, как можно!
– отвечал ему наш стойкий завлит.
– У меня в одной руке - кофточка, а в другой - телефоны всех драматургов Советского Союза!..
Зина Шарко застала Дину уже дома, лежащей в постели, с совершенно счастливым лицом: она была в матросской тельняшке и рассказывала подруге важные подробности.
– Представляешь, Зина, это пальто, которое я у тебя купила, - настоящий размахай, - оно меня и спасло, потому что я не умею плавать, и в нем было тепло... Но, главное - капитан, такой высокий и красивый!.. Никогда не прощу Лаврову, он разговаривал с каким-то старым большевиком и не видел самого главного!.. Представь себе, мы плывем, вода холодная, мимо проплывают льдины, и все матросы
Коснувшись этого эпизода, я обязан привести также версию Елены Шварц, которая свидетельствует о том, что в руках у плывущей "по-собачьи" Дины Морисовны были не прошлогодняя кофточка и записная книжка с телефонами драматургов, а "две сумки" и неизменная "сигарета в зубах". Героем Лена считает не капитана крейсера "Киров", а его старшего помощника, а пальто, в котором совершался заплыв, названо ею "тяжелой мутоновой шубой".
Версия Елены приведена автором не для уточнения деталей, а, наоборот, для их расхождения и вариативности, как авторитетное подтверждение безусловно легендарного факта.
Говорят, что после этого случая на Балтийском флоте был отдан специальный приказ: "Прекратить в праздничные дни посещение трудящимися боевых кораблей!".
Пленку "Свема" с записью, сделанной на магнитофоне "Вега", Р. передал Дине Морисовне Шварц, и все записанное произвело на нее большое впечатление.
...- Что я вычеркнула?
– переспросила Нина Флориановна Лежен.
– Многое... Ведь что было? Теперь все это сглаживают или вовсе не говорят... В то время, когда Александр Александрович у нас работал, они с Мейерхольдом просто враждовали... Потому что Мейерхольд требовал искать новое искусство, а Блок был против всяких исканий и так нам прямо и говорил... Правда, они вели себя по-разному, потому что Александр Александрович был человек очень деликатный... С чего началось... Мейерхольд был страшным поклонником Блока, а Блок сначала был немножко декадент... Ну, вы понимаете... И Александр Александрович дал свои первые вещи Мейерхольду, чтобы тот поставил их в театре Комиссаржевской... А в шестнадцатом году, когда Блок написал "Розу и Крест", он категорически отказал Мейерхольду и отдал пьесу во МХАТ...
Здесь можно было уточнить, что "Роза и Крест" написана в 1913-м, но Р. не стал перебивать Нину Флориановну.
– Он сам говорил нам, и не один раз, что у него изменились взгляды, и проповедовал самые простые вещи, даже мелодраму. Он предлагал поставить "Две сиротки", "Потерянного сына" - то, что Островский переделал потом в "Без вины виноватые"... Блок говорил, что народу нужен "черный хлеб" искусства, а не "креветки", "устрицы" и все такое... Понимаете, он хотел, чтобы все было настоящее - и страсти, и декорации, и костюмы, ну, там, бархат, например, и прочее... И в театре все это было. Ведь я даже носила на сцене подлинное платье Вырубовой, и мебель настоящая была взята из богатых домов, можете себе представить... Правда, это было уже позже, в "Заговоре императрицы" Толстого и Щеголева. Алексей Толстой жутко у нас напивался, особенно на генеральных репетициях, однажды его просто вырвало, он чуть это шикарное платье мне не испортил, это был ужас какой-то, не люблю этого Толстого... "Розу и Крест" Блок мечтал поставить абсолютно реалистически... Да, сам... Он хотел попробовать, получится ли у него быть режиссером. Александр Николаевич Бенуа был прекрасным художником и прекрасно ставил спектакли... И Блок тоже хотел попробовать... А Мейерхольд в это время был просто нашим гонителем... Почему он нападал так страшно на Большой драматический?.. Он же травил Бенуа, буквально травил: "Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти... "Миру искусства" нет места в советском искусстве..." и прочее. Мы все это очень переживали, поверьте!.. Почему это сейчас просят вычеркнуть и все сгладить, как будто этого вовсе не было?! Но это - было... Да, он сам пострадал, и его потом самого уничтожили, но он заваривал эту кашу, он сам это все начинал и объявил "Мир искусства" какой-то вредной, контрреволюционной организацией, понимаете?.. Ведь это он довел до того, что Александр Николаевич Бенуа вынужден был уехать. А ведь он вовсе не хотел уезжать... И мы все страшно не хотели, чтобы он уезжал... Но Мейерхольд его просто терроризировал. Что ни постановка Александра Николаевича, Мейерхольд ее, понимаете, просто раскассировывал!.. Это был какой-то ужас!.. Он же был главный в искусстве!..
Она помолчала.
– Я знаю, Геннадий Мичурин мне сам рассказывал, ведь они вместе с Царевым давали показания против Мейерхольда, и за это их быстро выпустили... Но Царев об этом всю жизнь молчал, а Геннадий сознавался и каялся... И Мейерхольд сам оказался жертвой...
Если бы она время от времени не затихала в задумчивости, Р. и вопросов бы не задавал, а слушал бы и только. Но она умолкала, заглядывая в глаза оглянувшихся дней, и он старался заполнить для себя вычеркнутые кем-то куски. А в паузе, после слов "почитали по ролям", Р. и вправду увидел вместе с ней: вот они собрались за столом, сидят, молодые и полные веры в него, держат роли в руках, звучит знакомое начало, песня о радость-страданье, и оттуда, издалека накатывает волна неровного, нервного и необычного стиха...
Старая актриса подхватила эту волну, и Р. подчинился, дав себя заворожить плавному течению ее дивной речи, роскошной петербургской манере с прелестными оговорками, отменной выделке звонких слов, которой нигде больше нет, как в нашем городе, дворянскому призвуку удивленных интонаций, интеллигентному складу недающихся фраз, легким баскам простонародных присловий. Это было, конечно, сопрано с просторными низами и золочеными взлетами...
Звуковой поток из другого времени, вот что колдовало и заколдовывало, и Р. сводил несхожие схожести, нельзя было не сводить, потому что Анна Андреевна Ахматова говорила совсем не так, а все так же, по-сестрински, однако бережливей к каждой фразе и любому отдельному словцу, чуток ниже и гораздо медленнее...
Кто скажет, какие странности начинают себя находить в соседстве двух завороженных чудаков, прикованных к одному и тому же созданью. Что тут является кроме инако настроенной речи в знойном мареве внезапного откровенья?..
Не стану присваивать божественные строчки, это Ахматова обняла событие тремя властными словами: "Беседы блаженнейший зной".
Это она с великим пристрастием расспрашивала артиста Р. о некоем Шекспире, а верней, о другом авторе королевских кровей, который скрылся под этим именем. Как будто Р., сам того не понимая, но рискуя играть Гамлета, виделся с теми двумя, о ком она заводила речь.
Что мы знаем о рукопожатье времен на краях трехсотлетнего провала? И что еще сообщила Р. Анна Ахматова кроме того, что успела сказать?..
А она тоже виделась с Блоком...
Они пили чай с тортом и улыбались друг другу, прекрасная петербурженка около восьмидесяти лет и средних лет самозванец, пытающийся толковать "Розу и Крест". И чай, и чашки с блюдцами, и кружевные салфетки на столе, и сад за окном, и летнее солнышко сквозь листву - все было кстати.
– Он оживился, когда появилась надежда на "Розу и Крест"?
– спросил Р.
– О, да!.. Вы не можете себе представить!.. Он пришел окрыленный... Ведь это была мечта его жизни!..
И Р. повторил за ней, играя роль эха:
– Мечта его жизни...
– И когда он понял, что Гришин говорит не всерьез и ничего этого не будет, - а Гришин испугался, когда узнал про наши репетиции, - Александр Александрович был страшно огорчен... Он был... просто... смертельно...
Она искала нужное слово.
– Оскорблен?..
– Да, конечно, но не только это... Но он держал себя великолепно, вы знаете... И на последней репетиции он нам сказал: "Извините, что я заставил вас зря работать"... Вы не можете себе представить, какой это был деликатный человек!.. Он просил прощенья у нас, которые счастливы были продолжить несмотря ни на что!.. И мы начали орать: "Что вы, Александр Александрович! Разве вы не понимаете, что мы с вами, что мы готовы, и так далее, и так далее...". Но он этого не хотел допустить... Мы все его очень любили... Его нельзя было не любить... Вы бы видели, какой он был на своем вечере в БДТ... Это был - живой покойник... Да, да... Жена Павла Захаровича Андреева ему нравилась, Андреева-Дельмас, мы знали... Ему нравились такие, основательные женщины... Но внетеатральных отношений у него ни с кем не было... Сидел он всегда, знаете, в кабинете Лаврентьева, хотя какой это был кабинет, когда там холод собачий был... Это в оперной студии... А в Суворинском, на Фонтанке, любимое место был кабинет Бережного, администратора, это в бельэтаже... Дома я тоже бывала у них: то Любовь Дмитриевна позовет, то Комаровская... Вот я была с Комаровской, и он говорит Юрию Лаврову, которому было пятнадцать лет, и отец его был директором гимназии... Блок говорит Юрию: "Вы еще малограмотны, вам надо учиться". Я уж не поняла, о стихах была речь или об актерстве... Он потом великолепным актером стал. А однажды Блок пришел на репетицию, мы смотрим - на нем лица нет... Но нельзя же об этом писать...