Новеллы

Гофман Эрнст Теодор Амадей

— Но разве, — с улыбкой молвил Теодор, — разве, милый Лотар, я имел в виду рассказать вам вымышленную, искусно построенную историю? Разве не шла речь всего лишь о странном человеке, о котором напомнил мне безумный Серапион? Разве я не говорил о происшествии, которое действительно пережил, и если тебе, Лотар, многое в нем кажется невероятным, то вспомни: то, что действительно происходит, как раз и есть самое невероятное.

— Все это, — ответил Лотар, — нисколько тебя не извиняет, ты должен был промолчать о своем проклятом Креспеле, вовсе промолчать или, призвав на помощь все присущее тебе искусство колориста, придать этой причудливой и зловещей фигуре более мягкие краски. — Но хватит об этом нарушителе спокойствия, этом знатоке дипломатики, строителе и скрипичных дел мастере, предадим его забвению. — А вот перед тобой, о мой Киприан, я смиренно преклоняю колена! И уже не назову тебя фантазером-духовидцем — ты доказал, какая своеобразная таинственная вещь — воспоминания! У тебя сегодня не выходит из головы бедняга Серапион! Я заметил, что, рассказав о нем,

ты словно бы сбросил с себя некий груз, почувствовал себя свободным! Загляни-ка сюда, в эту любопытную книжицу, в этот великолепный календарь, он все тебе объяснит! Разве у нас сегодня не четырнадцатое ноября? Разве не четырнадцатого ноября ты нашел своего отшельника мертвым в его хижине? И если даже ты не хоронил его с помощью двух львов, как предположил Отмар, и не лицезрел все прочие чудеса, тебя до глубины души потряс вид твоего почившего в мире друга. Впечатление это было неизгладимым, и вполне может быть, что внутренний дух твой каким-то таинственным, неведомым тебе образом высветил яркими красками образ утраченного друга сегодня, в самый день его смерти. — Сделай одолжение, Киприан, присовокупи к описанию кончины Серапиона еще несколько удивительных подробностей, чтобы украсить ими чересчур простой финал всего происшествия!

— Когда я, — молвил Киприан, — вышел из хижины, глубоко взволнованный, даже потрясенный видом усопшего, мне навстречу метнулась ручная лань, о которой я упоминал, у нее из глаз катились прозрачные слезы, а дикие голуби носились вокруг меня с испуганным рокотаньем, похожим на поминальный плач. Когда же я спустился в деревню, чтобы сообщить о кончине отшельника, мне повстречались крестьяне с носилками. По их словам, они услышали в неурочный час звон колокола и поняли, что благочестивый господин возлег на смертном одре, а может быть, уже и скончался. Вот и все, милый Лотар, что я могу предложить тебе как пищу для насмешек и подразниваний.

— О чем ты говоришь, — вспылил Лотар, вскочив со стула, — какие насмешки, хорошего же ты обо мне мнения, о Киприан! Разве я не честен по натуре, не далек от всякой фальши и обмана? Не искренен? Разве я не мечтаю вместе с мечтателями? Не фантазирую с фантазерами? Не плачу с плачущими, не радуюсь с ликующими? Но загляни еще раз, о Киприан, в эту великолепную книжку, исполненную неопровержимых истин, в этот нарядный календарь! Под четырнадцатым ноября ты, правда, увидишь малопочтенное имя Левин, но брось взгляд на колонку с католическими святыми! Там выведено красными буквами: мученик Серапион! Стало быть, твой Серапион умер в день святого, коим он себя считал! Сегодня Серапионов день! [146] — Итак! Я осушаю этот бокал в память отшельника Серапиона: последуйте, друзья, моему примеру!

146

Сегодня Серапионов день! — Как сообщает первый биограф Гофмана Эдуард Хитциг, Серапионово братство (в которое входил и он сам) было основано 14 ноября и названо по польскому католическому календарю, принесенному женой Гофмана.

— От всего сердца! — воскликнул Киприан, и в ответ раздался звон бокалов.

— Вообще, — продолжал Лотар, — теперь, как следует поразмыслив, или, вернее, после того как Теодор основательно разозлил меня своим противным, гнусным Креспелем, я полностью примирился с Киприановым Серапионом. Более того: я с почтением склоняю голову перед его безумием, ибо это безумие превосходного или, вернее, подлинного поэта — и только так! Не буду ссылаться на старую, всем надоевшую истину, что некогда поэта и провидца называли одним и тем же словом, но одно бесспорно — нередко нам приходится так же точно сомневаться в существовании подлинных поэтов, как и в существовании экстатических провидцев, вещающих о чудесах неземного царства! Почему же многие творения поэтов, которые с точки зрения формы и отделки никак не назовешь плохими, оставляют нас равнодушными, нисколько не увлекают — совсем как тусклые картины, — а словесный блеск только усиливает пронизывающий нас внутренний холод? Не оттого ли, что поэт не увидел действительно то, о чем он говорит, что деяние, событие, представшее перед его духовным взором во всем своем веселье, ужасе, трепете, ликовании, не вдохновило, не воспламенило его настолько, чтобы излить внутренний жар в огненных словах. Тщетны будут его усилия заставить нас поверить в то, во что он сам не верит, не может поверить, ибо не увидел этого. Образы, созданные поэтом, который не стал, по тому старому слову, подлинным провидцем, будут всего лишь лживыми куклами, старательно слепленными из чужеродного материала!

— Твой отшельник, Киприан, был истинным поэтом, он действительно видел то, что познавал, потому-то его речи волновали сердце и душу. — Бедный Серапион, твое безумие заключалось лишь в том, что некое враждебное светило похитило у тебя понимание двойственности, тяготеющей над нашим земным бытием. Есть внутренний мир, и есть способность духа узреть этот мир во всей ясности, в полном блеске неустанно движущейся жизни; но наш земной удел — быть заключенными в оболочку именно внешнего мира, который подобно рычагу приводит в движение эту способность нашего духа. Внутренние явления растворяются в круге, описанном вокруг нас внешними явлениями, и дух наш может воспарить над ними лишь в сокровенных предчувствиях, которые никогда не становятся отчетливыми образами. Ты же, о мой отшельник,

не признавал внешнего мира, не видел скрытого рычага, силы, воздействующей на твой. внутренний мир. И когда ты с зловещей проницательностью утверждал, что только дух видит, слышит, осязает, схватывает деяние и событие, и поэтому действительно свершилось то, что он признает за совершившееся, ты забывал при этом, что именно внешний мир своей властью понуждает дух, заключенный в теле, выполнять эти функции восприятия. Твоя жизнь, дорогой анахорет, была вечным сновидением, и скорбное пробуждение не наступило для тебя и в потустороннем мире. — Поднимем же бокал в память о нем!

— А вам не кажется, — заметил Отмар, — что у Лотара совершенно изменилось выражение лица? Возблагодарим твой отлично приготовленный напиток, Теодор, он-то и победил окончательно хмурое недовольство нашего друга!

— Только не думайте, — возразил Лотар, — что я развеселился под действием вдохновляющего содержимого этого сосуда, вы ведь знаете, что прежде, чем пригубить стакан, я должен сначала прийти в хорошее настроение. Но и вправду, только сейчас мне снова стало с вами хорошо и уютно. Страшное напряжение, в котором я, признаюсь, находился, прошло, и уж, коль скоро я не только простил нашему Киприану его безумного Серапиона, но даже полюбил его, пускай и Теодору простится его чертов Креспель. Но мне нужно еще кое-что сказать вам. — Мне кажется, все мы сошлись на том, что в нас, по словам Теодора, осталось что-то от прежнего и каждый дорожит возможностью восстановить старый союз. Но суета большого города, — да и живем мы все неблизко друг от друга, — наши разнородные дела и занятия снова уведут нас в разные стороны. Поэтому установим сегодня день, час и место наших еженедельных встреч. И еще одно! — Ведь несомненно мы, следуя старому нашему обычаю, будем делиться друг с другом всякого рода сочиненьицами, выношенными под сердцем. Будем же при этом помнить об отшельнике Серапионе! — Пусть каждый, прежде чем отважится произнести вслух то, что намерен возвестить другим, как следует проверит, действительно ли он видел это. По крайней мере, пусть каждый всерьез стремится по-настоящему схватить картину, возникшую в его душе, схватить со всеми ее фигурами, красками, светом и тенью, а потом уже, когда эта картина воспламенит его, перенести ее воплощение во внешнюю жизнь. Тогда наше содружество получит прочную основу, будет длительным и благотворным для каждого из нас. Пусть отшельник Серапион станет нашим патроном, нашим хранителем, пусть осенит нас его дар провидца, а мы будем следовать его принципу как верные Серапионовы братья!

— Ну разве, — заговорил Киприан, — разве наш Лотар не самый удивительный чудак на свете? Сначала он единственный из всех яростно обрушивается на вполне разумное предложение Отмара собираться еженедельно в определенный день, потом без всяких причин пускается в рассуждение о клубах и кружках и приходит по этому поводу в раж, а тут — пожалуйста! — не только признает эти отвергнутые встречи необходимыми и благотворными, но и задумывается о направлении и принципе нашего содружества.

— Возможно, — отозвался Лотар, — вполне возможно, что сначала я взбунтовался против формальностей или хотя бы какого-то заранее определенного порядка наших встреч, тогда я был в плохом настроении, теперь оно прошло. Неужели у нас, поэтических душ и задушевных поэтов, может когда-нибудь прорезаться филистерское начало? — Известная склонность к нему где-то засела в нас, так постараемся же хотя бы, чтобы оно было сортом повыше: ну а легкий привкус его, пожалуй, не помешает! Но хватит толковать об опасностях, подстерегающих наше содружество, черт и сам не упустит случая подбросить их нам, поговорим лучше о серапионовском принципе! Что вы о нем думаете?

Теодор, Отмар и Киприан единодушно согласились, что литературное направление сложится само собой, без дальнейшего обсуждения, во время их встреч; они дали слово следовать по мере сил принципу Серапиона, как его совершенно правильно выразил Лотар, принципу, который, по меткому замечанию Теодора, значил лишь одно: никогда не мучить друг друга ремесленными поделками.

В радостном возбуждении они чокнулись и обнялись как верные Серапионовы братья.

Эпизод из жизни трех друзей [147]

147

Перевод А. В. Федорова

Однажды в Духов день так называемая Ресторация Вебера — место, где собираются гуляющие в берлинском Тиргартене, — была до такой степени переполнена всякого рода и разбора людьми, что Александр, лишь неутомимо преследуя и окликая сердитого слугу, в разные стороны увлекаемого толпой, мог оттягать себе маленький столик, который он велел поставить под живописными деревьями в глубине сада у самой воды, где и уселся в приятнейшем расположении духа с обоими своими друзьями — Северином и Марцеллом, успевшим тем временем, не без стратегического искусства, раздобыть стулья. Все они лишь за несколько дней до того прибыли в Берлин: Александр — из отдаленной провинции, чтобы вступить во владение наследством, оставшимся после старой незамужней тетки, а Марцелл и Северин — чтобы снова заняться штатскими делами, которые они так давно оставили ради участия в войне, только что окончившейся. Сегодня им хотелось насладиться всей радостью свидания, и, как это обычно бывает, мысль обращалась не к богатому событиям прошлому, о нет! — прежде всего к настоящему, к той деятельности, что предстояла им теперь.