Новейшая хрестоматия по литературе: 3 класс

Коллектив авторов

Отнесет она холсты к хозяйке. Та поглядит, покряхтит, спрячет в сундук, а Крошечке-Хаврошечке ещё больше работы задаст.

Хаврошечка опять придет к коровушке, обнимет её, погладит, в одно ушко влезет, в другое вылезет и готовенькое возьмет, принесет хозяйке.

Вот хозяйка позвала свою дочь Одноглазку и говорит ей:

— Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая, поди догляди, кто сироте помогает: и ткёт, и прядёт, и в трубы катает?

Пошла Одноглазка с Хаврошечкой в лес, пошла с нею в поле, да забыла матушкино приказание, распеклась на солнышке, разлеглась на травушке. А Хаврошечка приговаривает:

— Спи, глазок, спи, глазок!

Глазок у Одноглазки и заснул. Пока Одноглазка спала, коровушка всё наткала, и побелила, и в трубы скатала.

Так ничего хозяйка не дозналась и послала вторую дочь — Двуглазку:

— Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая, поди догляди, кто сироте помогает.

Двуглазка пошла с Хаврошечкой, забыла матушкино приказание, на солнышке распеклась, на травушке разлеглась. А Хаврошечка баюкает:

— Спи, глазок, спи, другой!

Двуглазка глаза и смежила. Коровушка наткала, побелила, в трубы накатала, а Двуглазка всё спала.

Старуха рассердилась и на третий день послала третью дочь — Триглазку, а сироте ещё больше работы задала.

Триглазка попрыгала, попрыгала, на солнышке разморилась и на травушку упала.

Хаврошечка поет:

— Спи, глазок, спи, другой!

А о третьем глазке и забыла.

Два глаза у Триглазки заснули, а третий глядит и всё видит: как Хаврошечка корове в одно ушко влезла, в другое вылезла и готовые холсты подобрала.

Триглазка вернулась домой и матери всё рассказала.

Старуха обрадовалась, на другой же день пришла к мужу:

— Режь рябую корову!

Старик и так и сяк:

— Что ты, старуха, в уме ли? Корова молодая, хорошая!

— Режь, да и только!

Делать нечего. Стал точить старик ножик. Хаврошечка про это спознала, в поле побежала, обняла рябую коровушку и говорит:

— Коровушка-матушка! Тебя резать хотят.

А коровушка ей отвечает:

— А ты, красная девица, моего мяса не ешь, а косточки мои собери, в платочек завяжи, в саду их схорони и никогда меня не забывай: каждое утро косточки водою поливай.

Старик зарезал коровушку. Хаврошечка все сделала, что коровушка ей завещала: голодом голодала, мяса её в рот не брала, косточки её зарыла и каждый день в саду поливала.

И выросла из них яблонька, да какая! Яблочки на ней висят наливные, листья шумят золотые, веточки гнутся серебряные. Кто ни едет мимо — останавливается, кто проходит близко — заглядывается.

Много ли времени прошло, мало ли — Одноглазка, Двуглазка и Триглазка гуляли раз по саду. На ту пору ехал мимо сильный человек — богатый, кудреватый, молодой. Увидел в саду наливные яблочки, стал затрагивать девушек:

— Девицы-красавицы, которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдёт.

Три сестры и бросились одна перед другой к яблоне.

А яблочки-то висели низко, под руками были, а тут поднялись высоко, далеко над головами.

Сестры хотели их сбить — листья глаза засыпают, хотели сорвать — сучки косы расплетают. Как ни бились, ни метались — руки изодрали, а достать не могли.

Подошла Хаврошечка — веточки к ней приклонились, и яблочки к ней опустились. Угостила она того сильного человека, и он на ней женился. И стала она в добре поживать, лиха не знать.

Былины

Илья Муромец и Калин-Царь

Как Владимир князь да стольнокиевский Поразгневался на старого казака Илью Муромца, Засадил его во погреб во глубокиий, Во глубокий погреб во холодныий Да на три-то года поры-времени. А у славного у князя у Владимира Была дочь да одинакая, Она видит: это дело есть немалое, Что посадил Владимир князь да стольнокиевский Старого

казака Илью Муромца В тот во погреб во холодный. А он мог бы постоять один за веру, за отечество, Мог бы постоять один за Киев-град, Мог бы постоять один за церкви за соборные, Мог бы поберечь он князя да Владимира, Мог бы поберечь Опраксу Королевичну. Приказала сделать да ключи поддельные, Положила-то людей да потаённыих, Приказала-то на погреб на холодный Да снести перины да подушечки пуховые, Одеяла приказала снести тёплые, Она ествушку поставить да хорошую И одежду сменять с нова-на-ново Тому старому казаку Илье Муромцу. А Владимир-князь про то не ведает. И воспылал-то тут собака Калин-царь на Киев-град, И хотит он разорить да стольный Киев-град, Чернедь-мужичков он всех повырубить, Божьи церкви все на дым спустить, Князю-то Владимиру да голову срубить Да со той Опраксой Королевичной. Посылает-то собака Калин-царь посланника, А посланника во стольный Киев-град, И дает ему он грамоту посыльную. И посланнику-то он наказывал: «Как поедешь ты во стольный Киев-град, Будешь ты, посланник, в стольном Киеве Да у славного у князя у Владимира, Будешь у него на широком дворе И сойдешь как тут ты со добра коня, Да й спущай коня ты на посыльный двор, Сам поди-ко во палату белокаменну; Да пройдёшь палатой белокаменной, Войдёшь в его столовую во горенку, На пяту ты дверь да поразмахивай, Не снимай-ко кивера с головушки, Подходи-ко ты ко столику к дубовому, Становись-ко супротив князя Владимира, Полагай-ко грамоту на золот стол, Говори-ко князю ты Владимиру: «Ты Владимир, князь да стольнокиевский, Ты бери-тко грамоту посыльную Да смотри, что в грамоте написано, Да гляди, что в грамоте да напечатано; Очищай-ко ты все улички стрелецкие, Все великие дворы да княженецкие По всему-то городу по Киеву, А по всем по улицам широкиим Да по всем-то переулкам княженецкиим Наставь сладких хмельных напиточков, Чтоб стояли бочка-о-бочку близко-по-близку, Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину Со своими-то войсками со великими Во твоем во городе во Киеве». [Приезжал посол в стольный Киев-град Ко князю ко Владимиру на широкий двор. Спущает коня на посыльный двор, Сам идет в палату белокаменну; На пяту он дверь поразмахивал, Креста он не клал по-писаному, И не вел поклонов по-учёному Ни самому-то князю Владимиру, И ни его князьям подколенныим. Полагал он грамоту посыльную на золот стол.] Тут Владимир князь да стольнокиевский Брал-то книгу он посыльную, Да и грамоту ту распечатывал, И смотрел, что в грамоте написано, И смотрел, что в грамоте да напечатано, И что велено очистить улицы стрелецкие И большие дворы княженецкие, Да наставить сладких хмельных напиточков А по всем по улицам по широкиим Да по всем-то переулкам княженецкиим. Тут Владимир князь да стольнокиевский Видит: есть это дело немалое, А немалое, дело-то, великое, А садился-то Владимир да на червлёный стул. Да писал-то ведь он грамоту повинную: «Ай же ты собака да и Калин-царь! Дай-ко мне ты поры-времечка на три года, На три года дай и на три месяца, На три месяца да ещё на три дня, Мне очистить улицы стрелецкие, Все великие дворы да княженецкие, Накурить мне сладких хмельных напиточков Да наставить по всему по городу по Киеву Да по всем по улицам широкиим, По всем славным переулкам княженецкиим». Отсылает эту грамоту повинную, Отсылает ко собаке царю Калину. Ай собака тот да Калин-царь Дал ему он поры-времечка на три года, На три года дал и на три месяца, На три месяца да ещё на три дня. А неделя за неделей, как река, бежит, Прошло поры-времечка да три года, А три года да три месяца, А три месяца и еще три дня. Тут подъехал ведь собака Калин-царь, Он подъехал ведь под Киев-град Со своими со войсками со великими. Тут Владимир князь да стольнокиевский, Он по горенке да стал похаживать, С ясных очушек он ронит слезы горючие, Шёлковым платком князь утирается, Говорит Владимир-князь да таковы слова: «Нет жива-то старого казака Ильи Муромца, Некому стоять теперь за веру, за отечество, Некому стоять за церкви ведь за Божие, Некому стоять-то ведь за Киев-град, Да ведь некому сберечь князя Владимира Да и той Опраксы Королевичны!» Говорит ему любима дочь таковы слова: «Ай ты батюшко Владимир, князь наш стольнокиевский, Ведь есть жив-то старый казак да Илья Муромец, Ведь он жив на погребе на холодноем». Тут Владимир князь да стольнокиевский, Он скорёшенько берет да золоты ключи Да идет на погреб на холодный, Отмыкает он скоренько погреб да холодный Да подходит ко решёткам ко железныим; Растворил-то он решётки да железные, Да там старый казак да Илья Муромец, Он во погребе сидит-то, сам не старится, Там перинушки, подушечки пуховые, Одеяла снесены там тёплые, Ествушка поставлена хорошая, А одежица на нём да живет сменная. Он берет его за ручушки за белые, За его за перстни за злачёные, Выводил его со погреба холодного, Приводил его в палату белокаменну, Становил-то он Илью да супротив себя, Целовал в уста его во сахарны, Заводил его за столики дубовые, Да садил Илью-то он подле себя, И кормил его да ествушкой сахарною, Да поил-то питьицем медвяныим, Говорил-то он Илье да таковы слова: «Ай же старый ты казак да Илья Муромец! Наш-то Киев-град нынь в полону стоит, Обошел собака Калин-царь наш Киев-град Со своими со войсками со великими. А постой-ко ты за веру, за отечество, И постой-ко ты за славный Киев-град, Да постой за матушки Божьи церкви, Да постой-ко ты за князя за Владимира, Да постой-ко за Опраксу Королевичну!» Как тут старый казак да Илья Муромец Выходил он со палаты белокаменной, Шёл по городу он да по Киеву, Заходил в свою палату белокаменну, Да спросил-то как он паробка любимого, Шел со паробком да со любимыим На свой на славный на широкий двор. Заходил он во конюшенку в стоялую, Посмотрел добра коня он богатырского. Говорил Илья да таковы слова: «Ай же ты, мой паробок любимый, Хорошо держал моего коня ты богатырского!» Выводил добра коня с конюшенки стоялыи. Ай на тот на славный на широкий двор. Ай тут старый казак да Илья Муромец Стал добра коня он засёдлывать: На коня накладывает потничек, А на потничек накладывает войлочек, Потничек он клал да ведь шелковенький, А на потничек подкладывал подпотничек, На подпотничек седелко клал черкасское, А черкасское седелышко не держано, И подтягивал двенадцать подпругов шелковых, И шпилечики он втягивал булатные, А стремяночки покладывал булатные, Пряжечки покладывал он красна золота, Да не для красы-угожества, Ради крепости всё богатырскоей: Ещё подпруги шелковы тянутся, да они не рвутся, Да булат-железо гнётся, не ломается, Пряжечки да красна золота, Они мокнут, да не ржавеют. И садился тут Илья да на добра коня, Брал с собой доспехи крепки богатырские: Во-первых, брал палицу булатную, Во-вторых, брал копьё бурзамецкое, А ещё брал свою саблю вострую, А ещё брал шалыгу подорожную, И поехал он из города из Киева. Выехал Илья да во чисто поле, И подъехал он ко войскам ко татарскиим Посмотреть на войска на татарские: Нагнано-то силы много-множество. Как от покрику от человечьего, Как от ржанья лошадиного Унывает сердце человеческо. Тут старый казак да Илья Муромец Он поехал по раздольицу чисту полю, Не мог конца-краю силушке наехати. Он повыскочил на гору на высокую, Посмотрел на все на три-четыре стороны, Посмотрел на силушку татарскую, Конца-краю силы насмотреть не мог. И повыскочил он на гору на другую, Посмотрел на все на три-четыре стороны, Конца-краю силы насмотреть не мог. Он спустился с той со горы со высокий, Да он ехал по раздольицу чисту полю И повыскочил на третью гору на высокую, Посмотрел-то под восточную ведь сторону, Насмотрел он под восточной стороной, Насмотрел он там шатры белые И у белых у шатров-то кони богатырские. Он спустился с той горы высокий И поехал по раздольицу чисту полю. Приезжал Илья ко шатрам ко белыим, Как сходил Илья да со добра коня Да у тех шатров у белыих А там стоят кони богатырские, У того ли полотна стоят у белого, Они зоблют-то пшену да белоярову. Говорит Илья да таковы слова: «Поотведать мне-ка счастия великого». Он накинул поводья шелковые На добра коня да богатырского Да спустил коня ко полотну ко белому: «Ай допустят ли-то кони богатырские Моего коня да богатырского Ко тому ли полотну ко белому Позобать пшену да белоярову?» Его добрый конь идет-то грудью к полотну, А идет зобать пшену да белоярову. Старый казак да Илья Муромец А идет он да во бел шатер. Приходит Илья Муромец во бел шатер. В том белом шатре двенадцать богатырей, И богатыри все святорусские, Они сели хлеба-соли кушати, А и сели-то они да пообедати. Говорит Илья да таковы слова: «Хлеб да соль, богатыри святорусские, А и крёстный ты мой батюшка, А Самсон да ты Самойлович!» Говорит ему да крёстный батюшка: «Ай поди ты, крестничек любимый, Старый казак да Илья Муромец, А садись-ко с нами пообедати». И он встал да на резвы ноги, С Ильей Муромцем да поздоровкались, Поздоровкались они да целовалися, Посадили Илью Муромца за единый стол Хлеба-соли да покушати. Их двенадцать-то богатырей, Илья Муромец да он тринадцатый. Они попили, поели, пообедали, Выходили з-за стола из-за дубового, Говорил им старый казак да Илья Муромец: «Крёстный ты мой батюшка, Самсон Самойлович, И вы русские могучие богатыри, Вы седлайте-тко добрых коней Да садитесь вы на добрых коней, Поезжайте-тко во раздольице чисто поле Под тот под славный стольный Киев-град. Как под нашим-то городом под Киевом А стоит собака Калин-царь, А стоит со войсками со великими, Разорить он хочет стольный Киев-град, Чернедь-мужиков он всех повырубить, Божьи церкви все на дым спустить, Князю-то Владимиру да со Опраксой Королевичной Он срубить-то хочет буйны головы. Вы постойте-тко за веру, за отечество, Вы постойте-тко за славный стольный Киев-град, Вы постойте-тко за церкви да за Божие, Вы поберегите-ко князя Владимира И со той Опраксой Королевичной!» Говорит ему Самсон Самойлович: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! Ай не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем мы во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да и жалует, Ничего нам нет от князя от Владимира». Говорит-то старый казак Илья Муромец: «Ай же ты мой крёстный батюшка, Ай Самсон да ты Самойлович! Это дело у нас будет нехорошее. Как собака Калин-царь разорит да Киев-град, Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит, Да он Божьи церкви все на дым спустит. Да князю Владимиру с Опраксой Королевичной А он срубит им да буйные головушки, Вы седлайте-тко добрых коней И садитесь-ко вы на добрых коней, Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град, И постойте вы за веру, за отечество, И постойте вы за славный стольный Киев-град, И постойте вы за церкви да за Божие. Вы поберегите-ка князя Владимира И со той с Опраксой Королевичной». Говорит Самсон Самойлович да таковы слова: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! Ай не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем мы во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да

еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да жалует, Ничего нам нет от князя от Владимира». Говорит-то старый казак Илья Муромец: «Ай же ты мой крёстный батюшка, Ай Самсон да ты Самойлович! Это дело у нас будет нехорошее. Вы седлайте-тко добрых коней И садитесь-ко вы на добрых коней, Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град, И постойте вы за веру, за отечество, И постойте вы за славный стольный Киев-град, И постойте вы за церкви да за Божие, Вы поберегите-тко князя Владимира И со той с Опраксой Королевичной». Говорит ему Самсон Самойлович: «Ай же крестничек ты мой любимый, Старый казак да Илья Муромец! Ай не будем мы да и коней седлать, И не будем мы садиться на добрых коней, Не поедем во славно во чисто поле, Да не будем мы стоять за веру, за отечество, Да не будем мы стоять за стольный Киев-град, Да не будем мы стоять за матушки Божьи церкви, Да не будем мы беречь князя Владимира Да еще с Опраксой Королевичной. У него есть много да князей, бояр, Кормит их и поит да жалует, Ничего нам нет от князя от Владимира». Ай тут старый казак да Илья Муромец Он как видит, что дело ему не полюби, Выходит-то Илья да со бела шатра, Приходил к добру коню да богатырскому, Брал его за поводья шелковые, Отводил от полотна от белого. А от той пшены от белояровой, Да садился Илья на добра коня. Он поехал по раздольицу чисту полю И подъехал ко войскам ко татарскиим. Не ясен сокол напущает на гусей, на лебедей Да на малых перелётных на серых утушек, Напущает-то богатырь святорусский А на ту ли на силу на татарскую. Он спустил коня да богатырского Да поехал ли по той по силушке татарскоей. Стал он силушку конём топтать, Стал конём топтать, копьём колоть, Стал он бить ту силушку великую, А он силу бьёт, будто траву косит. Его добрый конь да богатырский Испровещился языком человеческим: «Ай же славный богатырь святорусский, Хоть ты наступил на силу на великую, Не побить тебе той силушки великий: Нагнано у собаки царя Калина, Нагнано той силы много-множество, И у него есть сильные богатыри, Поленицы есть да удалые; У него, собаки царя Калина, Сделаны-то трои ведь подкопы да глубокие Да во славном во раздольице чистом поле. Когда будешь ездить по тому раздольицу чисту полю, Будешь бить ты силу ту великую, Как просядем мы в подкопы во глубокие, Так из первыих подкопов я повыскочу На тебя оттуль-то я повыздыну; Как просядем мы в подкопы-то во другие, И оттуль-то я повыскочу И тебя оттуль-то я повыздыну; Еще в третьи во подкопы во глубокие, А ведь тут-то я повыскочу, Да оттуль тебя-то не повыздыну, Ты останешься в подкопах во глубокиих». Еще старому казаку Илье Муромцу, Ему дело-то ведь не слюбилося, И берет он плетку шелкову в белы руки, А он бьёт коня да по крутым рёбрам, Говорил он коню таковы слова: «Ай же ты, собачище изменное, Я тебя кормлю, пою да и улаживаю, А ты хочешь меня оставить во чистом поле, Да во тех подкопах во глубокиих!» И поехал Илья по раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конем топтать да и копьем колоть. А он бьёт-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила не уменьшится. И просел он во подкопы во глубокие, Его добрый конь оттуль повыскочил, Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул. И спустил он коня да богатырского По тому раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конём топтать да копьём колоть. И он бьет-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила меньше ведь не ставится, На добром коне сидит Илья не старится. И просел он с конем да богатырскиим, И попал он во подкопы-то во другие; Его добрый конь оттуль повыскочил Да Илью оттуль повыздынул. И спустил он коня да богатырского По тому раздольицу чисту полю Во ту во силушку великую, Стал конём топтать да и копьём колоть. Он бьёт-то силу, как траву косит; У Ильи-то сила меньше ведь не ставится, На добром коне сидит Илья не старится. И попал он во подкопы-то во третие, Он просел с конем в подкопы те глубокие; Его добрый конь да богатырский Ещё с третьих подкопов он повыскочил, Да оттуль Илью он не повыздынул, Сголзанул Илья да со добра коня, И остался он в подкопе во глубокоем. Да пришли татара-то поганые Да хотели захватить они добра коня; Его конь-то богатырский Не сдался им во белы руки, Убежал-то добрый конь да во чисто поле. Тут пришли татары да поганые, Нападали на старого казака Илью Муромца, И сковали ему ножки резвые, И связали ему ручки белые. Говорили-то татары таковы слова: «Отрубить ему да буйную головушку». Говорят ины татара таковы слова: «Ай не надо рубить ему буйной головы, Мы сведем Илью к собаке царю Калину, Что он хочет, то над ним да сделает». Повели Илью да по чисту полю А ко тем палаткам полотняныим. Приводили ко палатке полотняноей, Привели его к собаке царю Калину, Становили супротив собаки царя Калина. Говорили татары таковы слова: «Ай же ты собака да наш Калин-царь! Захватили мы да старого казака Илью Муромца Да во тех-то подкопах во глубокиих И привели к тебе, к собаке царю Калину; Что ты знаешь, то над ним и делаешь». Тут собака Калин-царь говорил Илье да таковы слова: «Ай ты старый казак да Илья Муромец, Молодой щенок да напустил на силу великую, Тебе где-то одному побить мою силу великую! Вы раскуйте-ка Илье да ножки резвые, Развяжите-ка Илье да ручки белые». И расковали ему ножки резвые, Развязали ему ручки белые. Говорил собака Калин-царь да таковы слова: «Ай же старый казак да Илья Муромец! Да садись-ко ты со мной за единый стол, Ешь-ко ествушку мою сахарную, Да и пей-ко мои питьица медвяные, И одежь-ко ты мою одёжу драгоценную, И держи-тко мою золоту казну, Золоту казну держи по надобью, Не служи-тко ты князю Владимиру, Да служи-тко ты собаке царю Калину». Говорил Илья да таковы слова: «А не сяду я с тобой да за единый стол, Не буду есть твоих ествушек сахарныих, Не буду пить твоих питьецев медвяныих, Не буду носить твои одёжи драгоценные, Не буду держать твоей бессчетной золотой казны, Не буду служить тебе, собаке царю Калину, Еще буду служить я за веру, за отечество, Буду стоять за стольный Киев-град, Буду стоять за церкви за Господние, Буду стоять за князя за Владимира И со той Опраксой Королевичной». Тут старый казак да Илья Муромец Он выходит со палатки полотняноей Да ушел в раздольице в чисто поле. Да теснить стали его татары-ты поганые, Хотят обневолить они старого казака Илью Муромца. А у старого казака Ильи Муромца При себе да не случилось доспехов крепкиих, Нечем-то ему с татарами да попротивиться. Старый казак да Илья Муромец Видит он — дело немалое: Да схватил татарина он за ноги, Так и стал татарином помахивать, Стал он бить татар татарином, И от него татары стали бегати, И прошёл он сквозь всю силушку татарскую. Вышел он в раздольице чисто поле, Да он бросил-то татарина да в сторону. То идет он по раздольицу чисту полю, При себе-то нет коня да богатырского, При себе-то нет доспехов крепкиих. Засвистал в свисток Илья он богатырский, Услыхал его добрый конь да во чистом поле. Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу. Еще старый казак да Илья Муромец Как садился он да на добра коня И поехал по раздольицу чисту полю, Выскочил он да на гору да высокую, Посмотрел-то под восточную он сторону. А под той ли под восточной под сторонушкой, А у тех ли у шатров у белыих Стоят добры кони богатырские. А тут старый казак да Илья Муромец Опустился он да со добра коня, Брал свой тугой лук разрывчатый в белы ручки, Натянул тетивочку шелковеньку, Наложил он стрелочку калёную И спущал ту стрелочку во бел шатёр. Говорил Илья да таковы слова: «А лети-тко, стрелочка, во бел шатёр, Да сыми-тко крышку со бела шатра, Да пади-тко, стрелка, на белы груди К моему ко батюшке ко крёстному, И проголзни-тко по груди ты по белый, Сделай-ко ты сцапину да маленьку, Маленькую сцапинку да невеликую. Он и спит там, прохлаждается, А мне здесь-то одному да мало можется». Он спустил тетивочку шелковую, Да спустил он эту стрелочку калёную, Да просвистнула та стрелочка калёная Да во тот во славный во бел шатер, Она сняла крышку со бела шатра, Пала она, стрелка, на белы груди Ко тому ли-то Самсону ко Самойловичу, По белой груди стрелочка проголзнула, Сделала она да сцапинку-то маленьку. Тут славный богатырь да святорусский, Ай Самсон-то ведь Самойлович, Пробудился-то Самсон от крепка сна, Пораскинул свои очи ясные: Да как снята крыша со бела шатра, Пролетела стрелка по белой груди, Она сцапиночку сделала да на белой груди. Он скорошенько стал на резвы ноги, Говорил Самсон да таковы слова: «Ай же славные мои богатыри, вы святорусские, Вы скорёшенько седлайте-ко добрых коней! Да садитесь-ко вы на добрых коней! Мне от крестничка да от любимого Прилетели-то подарочки да нелюбимые: Долетела стрелочка калёная Через мой-то славный бел шатёр, Она крышу сняла да со бела шатра, Да проголзнула-то стрелка по белой груди, Она сцапинку-то дала по белой груди, Только малу сцапинку-то дала невеликую. Погодился мне, Самсону, крест на вороте, Крест на вороте шести пудов. Если б не был крест да на моей груди, Оторвала бы мне буйну голову». Тут богатыри все святорусские Скоро ведь седлали да добрых коней, И садились молодцы да на добрых коней, И поехали раздольицем чистым полем Ко тем силам ко татарскиим. А со той горы да со высокий Усмотрел ли старый казак да Илья Муромец, А то едут ведь богатыри чистым полем, А то едут ведь да на добрых конях. И спустился он с горы высокий И подъехал он к богатырям ко святорусскиим: Их двенадцать-то богатырей, Илья тринадцатый. И приехали они ко силушке татарскоей, Припустили коней богатырскиих, Стали бить-то силушку татарскую, Притоптали тут всю силушку великую И приехали к палатке полотняноей. Сидит собака Калин-царь в палатке полотняноей. Говорят богатыри да святорусские: «А срубить-то буйную головушку А тому собаке царю Калину». Говорил старый казак да Илья Муромец: «А почто рубить ему да буйну голову? Мы свезем его во стольный Киев-град Да ко славному ко князю ко Владимиру». Привезли его, собаку царя Калина А во тот во славный Киев-град. Привели его в палату белокаменну Да ко славному ко князю ко Владимиру. Тут Владимир-князь да стольнокиевский Садил собаку за столики дубовые, Кормил его ествушкой сахарною Да поил-то питьицем медвяныим. Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова: «Ай же ты Владимир-князь да стольнокиевский, Не руби-тко мне да буйной головы! Мы напишем промеж собой записи великие: Буду тебе платить дани век и по веку, А тебе-то князю я Владимиру!» А тут той старинке и славу поют, А по тыих мест старинка и покончилась.

Русская литература XIX века

Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860)

«Мой Лизочек так уж мал…»

Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что из крыльев комаришки Сделал две себе манишки И — в крахмал! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что из грецкого ореха Сделал стул, чтоб слушать эхо, И кричал! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что из листика сирени Сделал зонтик он для тени И гулял! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что из скорлупы яичной Фаэтон [6] себе отличный Заказал! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что из скорлупы рачонка — Сшил четыре башмачонка И — на бал! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что, одувши одуванчик, Он набил себе диванчик, Тут и спал! Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, Что наткать себе холстины Пауку из паутины Заказал!

6

Фаэтон— экипаж, карета.

Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859)

Буран

…Снеговая белая туча, огромная как небо, обтянуа

елой вечерней зари быстро задёрнула густою пеленою.

Вдруг настала ночь… наступил буран со всей яростью, со всеми своими ужасами. Разыгрался пустынный ветер на приволье, взрыл снеговые степи, как пух лебяжий, вскинул их до небес… Всё одел белый мрак, непроницаемый, как мрак самой тёмной осенней ночи!

Всё слилось, всё смешалось: земля, воздух, небо превратились в пучину кипящего снежного праха, который слепил глаза, занимал дыханье, ревел, свистел, выл, стонал, бил, трепал, вертел со всех сторон, сверху и снизу обвивался, как змей, и душил всё, что ему ни попадалось.

Сердце падает у самого неробкого человека, кровь стынет, останавливается от страха, а не от холода, ибо стужа во время буранов значительно уменьшается. Так ужасен вид возмущения зимней северной природы…

Буран свирепел час от часу. Бушевал всю ночь и весь следующий день, так что не было никакой езды. Глубокие овраги делались высокими буграми…

Наконец стало понемногу затихать волнение снежного океана, которое и тогда ещё продолжается, когда небо уже блестит безоблачной синевою.