Новогодняя ночь
Шрифт:
— Кому нужна такая белобрысина, как ты? — поинтересовалась она.
Судя по тому, что брат не огрызнулся, было понятно, что сейчас он опять будет о чем-нибудь просить. Степка молча уселся напротив, дожидаясь когда из кухни уйдет отец. Тот уже вытирал последнюю тарелку и пытался втиснуть ее в сушилку, где не осталось свободного места. Тарелки падали, отец чертыхался и снова пытался их установить. Наконец ему это удалось, и он ушел из кухни.
— Ну как работа? — спросил Степка, пытаясь придать своему голосу проникновенность. На его взгляд, ему это отлично удавалось.
— К делу, — сказала Стефка, которой не
— Чего? — обиделся он.
— Чего тебе надо, артист вонючий? — спросила она, с удовольствием глядя, как Степкино лицо, и без того с красноватым оттенком, как у большинства белокурых людей, наливалось багровым румянцем.
Степка сглотнул ответные слова, пытаясь сдержаться.
— Между прочим, я хочу тебе помочь, — сказал он.
— Интересно, в чем? — Стефка насмешливо посмотрела в его серые, словно выгоревшие, глаза.
— У меня друган на заводе работает. Принеси гирьку, мы ее высверлим грамм на двести.
— Сухари-то мне потом будешь таскать?
— А ты гирькой осторожно пользуйся. Когда вечер или раннее утро. ОБХССники, поди, не круглые сутки ходят.
— Мне вчера мужик такую за три червонца предлагал, — сказала она.
— Ну вот видишь, — оживился Степка, — а тут бесплатно.
— Дороже станет, — она с недоверием посмотрела на него. — Тебе что, опять бабки нужны?
— Обижаешь. Сам могу тебе одолжить, если хочешь.
— Откуда у тебя?
— Мало ли откуда? — он дернул плечом, — банков не граблю.
— Ну, а что тебе тогда надо?
— Мне нужно пяток «балаганов».
— Каких еще балаганов?
— Ну это типа трикотажного свитера, с рисунком. На ночное белье похоже.
— Сильно похоже? Может, и будешь ночное белье носить? Ничего доставать не надо.
— Не забывай, что я все-таки твой брат, — насупился Степка.
— А где я тебе возьму? Как ты знаешь, я работаю не в промтоварном, а в овощном.
— Ладно, брось, у тебя везде знакомые.
— Напротив, — она взглянула на брата, на его сморщенное личико с подкрашенными ресницами, и спросила, зная, как страдает Степка из-за своих коротких белесых ресниц, — тебя голубые за своего не принимают? Ты бы еще нарумянился.
Степка дернулся и перешел на фальцет:
— Заткнись!
Он был похож на отца, но весь какой-то неяркий, белобрысый, невысокий. Стефка считала своего отца эталоном мужской красоты, обожала его густой бас, всегдашнюю элегантность, строгие костюмы.
— Ладно, — сказала она брату, — так и быть, наведу справки о твоем нижнем белье.
Ночью Стефка долго не могла уснуть, стоило только закрыть глаза, как из рваной темноты появлялись намелькавшиеся за день овощи. Если б она пыталась считать общепринятых баранов, у ней бы ничего не получилось. Вот картошку можно было считать, она расстилалась необозримым полем, считай — не хочу. Но лишь она попыталась прибавить одну картофелину к другой, как из темноты раздался покупательский голос, громкий и глухой, как у пророка: «Ту картошку мне не ложите, не видите разве, что гнилая?» Стефка вначале пыталась доказать, что в русском языке слова «ложить» нет, потом принялась доказывать, что картошка эта вполне стандартная, потом картошка вместе с покупателем провалились в пустоту, а их место заняли золотистые апельсины с бугорчатой кожицей, потом — помидоры, которые покрывались
А потом на нее стали рушиться ящики с виноградом, и она никак не могла увернуться от них, ящики бежали за ней, поднимались ввысь и оттуда в пикирующем полете устремлялись на нее. Головная боль пронзила Стефку, прошлась по всему телу, как ток, и она проснулась.
Звонил телефон. Этот паршивец Степка опять не отключил его на ночь. Времени — четвертый час. Звонили, наверняка, этому паршивцу, но он вовсе не торопился поднять трубку. Своим друзьям и девчонкам он говорил: «Звоните в любое время». На слабые возражения матери и Стефки начинал объяснять, что отключать телефон — это первейшее проявление мещанства, истинная жизнь начинается по ночам, самые откровенные признания происходят именно тогда. И потом мало ли что может случиться ночью, ведь время не замирает по ночам оттого, что люди спят, а идет своим ходом, и нельзя быть в плену у своего сна, чтобы не прозевать этот момент. Несмотря на свои рассуждения, Степка вовсе не собирался вставать, не реагировал на настойчивые звонки, когда ободренные его разрешением приятели звонили.
Стефка наконец не выдержала, подняла трубку:
— Алло.
В трубке хихикнули и нажали на рычаг. Разгневанная Стефка отправилась к спящему брату, растолкала его:
— Если ты еще хоть раз не отключишь телефон, я пооторву ноги тебе и твоим девчонкам.
Степка вяло шевельнулся:
— Отвали, спать хочется. Ничего не понимаешь. Поклонницы резвятся.
— Тихонов Вячеслав, — съязвила она.
— Не оскорбляй меня, — вяло протянул он. — Ладно бы хоть с Робертом де Ниро сравнила. Надо знать вкусы современников.
Степка повернулся к ней спиной, давая понять, что разговор закончен, и тут же засопел.
Стефке хотелось продолжить разговор, но запал уже пропал, ей стало жалко брата, и она вышла на цыпочках из его комнаты. А потом — опять все сначала: картошка, апельсины, помидоры, затем сон.
Утром, сидя в подсобке, она с неудовольствием вспоминала о вчерашнем звонке, она не выспалась. Не было еще ни Наумыча, ни Лешки, а новый зам работал в другую смену. Из всех продавцов работала только Нина, которая лениво продавала картошку, небрежно сдувая со лба растрепанные волосы.
— Иди, поспи, — сказала Нина, — Лешка говорил, что сегодня машина с яблоками придет, тебя на лоток поставят.
Стефка зашла в маленькую каморку, где располагались ведра уборщицы. Она закрыла глаза. Слышно было, как в развесную чашку падает картошка, и это было похоже на то, как камни падают с горы — с тем же глухим звуком.
А гора примерно как с картины Рериха — такая же величественная и игрушечная одновременно — насыщенный синий цвет переходит в голубоватую дымку. Камни падали мерно, отзывались эхом и катились вниз в восторге падения, кувыркаясь, давая почувствовать всем своим граням скорость, как мячики, отталкивались от каменной поверхности. Вспышка горизонта, мерцающий островок неба, скачок вниз и наконец беспредельность падения — ворчащий затихающий голос камней, устремившихся в никуда, скользящих и подчеркивающих неподвижность самих ультрамариновых гор.