Новые работы 2003—2006

Чудакова Мариэтта Омаровна

… Средь нас был юный барабанщик.В атаках он шел впередиС веселым другом-барабаном,С огнем большевистским в груди.Однажды ночью на привале…Пропеть до конца не успел.…И смолк наш юный барабанщик,Его барабан замолчал.…Погиб наш юный барабанщик,Но песня о нем не умрет. [188]

В песне «Веселый барабанщик» (исполнявшейся автором, во всяком случае, в начале 1960 года [189] ) очевиден отклик на известный, политически отмеченный текст. На связь прямо указывает –

помимо барабана и барабанщика – ключевое в обоих текстах слово «веселый». Чтобы услышать того, кто у Светлова «смолк», «пулей вражеской сраженный» «ночью», надо встать «пораньше» – вместе с дворниками, то есть на рассвете. (Напомним, что в те годы в ходу была песня Ива Монтана – и в оригинале, и в переводе: «На рассвете, на рассвете…» – с перечнем того, что происходит обычно именно на рассвете: «рассвет» выделился в песенной лирике.) Тогда звук барабана станет различим для посвященных и в полдень, и вечером, и в полночь…

188

Светлов М. Маленький барабанщик (1929) // Светлов М. Избранное. М.: Худ. лит., 1988. С. 105.

189

Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. С. 14. В книге: Окуджава Б. Стихотворения. М.: Сов. писатель, 1984 – текст датирован 1957 годом (с. 32), в книге: Окуджава Б. Собрание сочинений: [В 12 т. Т. 2]. Песни. М.: Изд. Клуба самодеятельной песни, 1984–1959 годом (с. 39).

Тот ли это барабан и тот ли самый барабанщик?

Булат Окуджава поставил смелую художественную задачу – сделать аполитичным старый текст «политической» песни, отслоить от него и развернуть то, что представляет ценность внеидеологическую: сгущение жизни, ее радость, ее клейкие листочки («Братья Карамазовы») – или палочки кленовые. То, что непременно присутствовало в сопоставимых советизированных текстах – энтузиазм, оптимизм, радость нового дня, радостная готовность к действию, – в его песню оказалось включенным вне какой бы то ни было советизации. И именно отсутствие того, что казалось безусловно необходимым, выглядело новым и крамольным.

Рассветная радость нового дня вполне соответствовала той, что выражалась первой строкой знаменитой песни на слова хорошего поэта и музыку гениального композитора – «Нас утро встречает прохладой». [190] Но новый автор последовательно вычитал из этой радости и «веселое пенье гудка» (соблазнявшее еще Мандельштама в воронежской ссылке), и страну, которая «встает со славою / На встречу дня», и сугубо советское слово молодежь, и, конечно, бригаду, труд, работу. Этот автор отказывался от привычной риторики, приравнивавшей жизнь к труду, десемантизируя при этом то и другое («Мы жизни выходим навстречу, / Навстречу труду и любви!» – любовь становилась в этом контексте столь же редуцированно худосочной). Он предпочел боковые риторические ходы, которые использовал с виртуозностью: «Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик…?!» (Двойной знак препинания – как знак замены всей возможной здесь авторской риторики.) Помню авторский повтор с вариацией: «Как мне жаль, что ты не слышишь…». Принципиальный отказ от «мы» в пользу «ты» и «я» был революцией в печатной отечественной поэзии нескольких советских десятилетий и довершал дело в песне о барабанщике.

190

Корнилов Б. Песня о встречном // Корнилов Б. Стихотворения и поэмы (Библиотека поэта. Большая серия). М.-Л.: Сов. писатель, 1966. С. 166–168. Песня написана для кинофильма «Встречный». Музыка – Д. Шостаковича.

Но ближе всего здесь имя не Светлова, как и не Асеева, а Бориса Слуцкого (пятью годами старшего Окуджавы); есть прямой смысл в том, что именно его упоминают критики, пишущие о современной поэзии, возводящей «новые этажи на фундаменте», заложенном старшими поэтическими поколениями.

Почти с начала 1950-х Слуцкий повел «идейную» ревизию, тогда как Булат Окуджава несколькими годами позже – в точном смысле лирическую. В одном, впрочем, стихотворении Слуцкого 1952 года слышна (на наш субъективный взгляд или слух) и не узнанная, видимо, самим автором песенная интонация, и не допускаемая советским регламентом нота прямого скепсиса, и несомненная «лиризация» (хоть и совмещенная с потенциальной аллегорией) идеологической темы – уже одним лишь безоговорочным первым лицом, апелляцией к глубоко личному опыту:

Я строю на песке, а тот песокеще недавно мне скалой казался.Он был скалой, для всех скалой остался,а для меня распался и потек.…Прижат к стене, вися на волоске,я строю на плывущем под ногами,на уходящем из-под ног песке. [191]

В середине 1950-х в стихах Слуцкого шла ревизия идеи врага, безжалостности к нему,

непременной справедливости суда как части государства. В текст вводилась оценка того, что совершалось по велению государства и не могло по регламенту подвергаться альтернативной оценке, появилось и вполне новое для советской поэтической публицистики утверждение того, что судит не абсолютная идея, заведомо непогрешимая, а люди, способные испытывать муки совести и т. д.

191

Слуцкий Б. «Я строю на песке, а тот песок…» // Слуцкий Б. Стихотворения. М.: Худ. лит., 1989. С. 48.

Я судил людей и знаю точно,что судить людей совсем не сложно —только погодя бывает тошно… [192]

Автоироническая, играющая советскими штампами концовка типична для «срывающей маски» поэтической публицистики середины и второй половины 1950-х:

Опыт мой особенный и скверный —как забыть его себя заставить?Этот стих – ошибочный, неверный.Я не прав.Пускай меня поправят.

192

Слуцкий Б. «Я судил людей и знаю точно…» // Там же. С. 29.

Это стилистический тон, заданный поэмой Твардовского «За далью – даль», особенно главой «Литературный разговор» (1953):

… На стройку вас, в колхозы срочно,Оторвались, в себя ушли…И ты киваешь:– Точно, точно,Не отразили, не учли… [193]

Ставшие крылатыми в те годы строки:

Отсталый зам, растущий предИ в коммунизм идущий дед… [194]

193

Твардовский А. Стихотворения и поэмы. (Библиотека поэта. Большая серия). Л.: Сов. писатель, 1986. С. 666.

194

Там же. С. 667.

Выделим важную черту поэтической работы Окуджавы, отличную от опыта Слуцкого и не только его: он останется чуждым этой игре с советскими штампами; он облагородит и насытит лирикой и патетикой штампы армейские: «Часовые любви… Часовым полагается смена…», «я – дежурный по апрелю». [195]

Слуцкий в первом, уже цитированном нами сборнике 1957 года придавал – идя за Маяковским – звучность бюрократическим словам и синтагмам. Он пользовался языком советского официально-общественного быта, чтобы на этом старом языке доказать свои новые, завоеванные на фронте права – среди них право говорить от имени России – родины.

195

Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. С. 45, 99.

Я говорил от имени России,Ее уполномочен правотой……Я этот день,Воспоминанье это,Как справку,собираюсь предъявить.Затем,чтоб в новой должности – поэта —От имени Россииговорить. [196]

Эта «справка» политрука военных лет сродни тем ста томам «своих партийных книжек», [197] которые собирался предъявить Маяковский – в функции партбилета.

196

Слуцкий Б. «Я говорил от имени России…» // Там же. С. 30–31.

197

Маяковский В. В. Во весь голос: Первое вступление в поэму // Маяковский В. В. Полн. собр. соч. Т. 10. 1958. С. 285.

Стихотворение «Я говорил от имени России…» крайне симптоматично – поэт должен доказывать специально свое право говорить от лица своей страны, поскольку было аксиоматичным, что безоговорочное право говорить от ее имени имеет либо безликая партия, либо безымянный народ.

Так пробивалось в печатные стихи первое лицо с личными чувствами и оценками. Одновременно патетика соединялась с правдой, «подтвержденной» точностью народной речи («им патрон не додано»), расчищая поле от голой риторики. Под сомнение ставились и выданные властью ордена: