Новые силы
Шрифт:
— Нет, я тоже пойду, — ответила Агата.
— Нет, если ты хочешь остаться, я с удовольствием зайду за тобой оттуда, — предложил Оле, берясь за шляпу.
Она взглянула на него и спросила почти шёпотом:
— Разве мне нельзя пойти с тобой?
— Что ты, разумеется, можно!
Оле расплатился.
— Ах, — сказал Мильде, — будь милый, заплати и за нас, Оле. Мы нынче все что-то обедняли.
При этом он улыбнулся и посмотрел на Агату. Оле заплатил вторично, простился и вышел, ведя Агату под руку.
Все трое посмотрели ей вслед.
— Вот так чёрт! — пробормотал
— Ну, ещё бы мы не обратили! Можете ли вы понять, каким образом этот пентюх Оле заполучил такую прелесть?
Мильде согласился с актёром, что это совершенно непонятно. Господи Боже, о чём только она думает!
— Тише, не говорите так громко, они остановились у двери, — сказал Иргенс.
В дверях они столкнулись с адвокатом. Последовало то же представление, пришлось немного поговорить, они сели в шляпах и перчатках, готовые подняться в любую минуту. Наконец они ушли.
В эту минуту от одного из последних столиков поднялся человек и пошёл по направлению к двери. На вид ему могло быть лет около сорока; у него была борода с проседью и тёмные глаза. Платье его было несколько поношенное. Он был лыс.
Он подошёл прямо к адвокату, поклонился и сказал:
— Вы ничего не будете иметь против, если я подсяду к вам? Я видел, что господин Генриксен разговаривал с вами, значит, вы с ним знакомы. Я же, со своей стороны, знаком с фрёкен Люнум, которую он вам представил. Я домашний учитель её семьи, моя фамилия Кольдевин.
Было что-то в этом незнакомце, что возбудило любопытство в маленьком, изящном адвокате Гранде. Он сейчас же подвинулся, чтобы дать ему место, и даже предложил сигару. Кельнер нёс стакан за незнакомцем.
— Я бываю здесь в городе только изредка, с большими промежутками, — начал Кольдевин. — Я живу всё время в деревне и за последние десять лет совсем не выезжал за границу, если не считать поездки в Копенгаген во время выставки. И вот теперь я попал наконец сюда, хожу целые дни и всё рассматриваю. Я вижу здесь разные перемены, большие и маленькие. Город всё растёт и растёт. Мне доставляет большое удовольствие гулять в гавани и смотреть на всё это движение.
Он говорил глухим голосом, скромно и тихо, хотя глаза его временами поблёскивали.
Адвокат слушал и отвечал: «ага» и «да».
— Да, конечно, нужно признать, город становится совсем порядочным, теперь вот проведут электрический трамвай, много улиц будет вымощено асфальтом, последняя народная перепись свидетельствует об огромном приросте населения... А постоянно жить в деревне всё-таки, наверно, довольно скучно? Неужели нет? Ну, а зимой? Кругом снег, мрак?
— Нет, это чудесно. Всюду белый снег, молчаливые, дремучие леса, белые куропатки, зайцы, лисицы. И снег белый, совсем-совсем белый. А летом ещё лучше.
Когда он вернётся, будет самый разгар лета, он хотел взять отпуск на два-три месяца, может быть, даже больше. Этого ведь достаточно для того, чтобы увидеть и услышать всё самое интересное в столице? Что, собственно, происходит в настоящее время? Каково теперь политическое положение?
— Н-да, — ответил адвокат, — положение серьёзно. Но ведь у нас есть стортинг. Многие из лидеров уже сказали своё последнее слово; если не все признаки обманут, то на этот раз, по-видимому, дело будет решено окончательно.
— Ах, да, если не все признаки обманут...
— У вас, кажется, есть кое-какие сомнения? — смеясь, спросил адвокат.
— Никаких, кроме того, что, по-моему, слишком полагаются на лидеров и на их слова. Я приехал из деревни, у нас там имеются свои сомнения, и не так то легко от них отделаться. Всё ведь может опять затормозиться, как бывало и раньше. Да, это весьма возможно.
Кольдевин отпил из своего стакана.
— Я не припомню, чтобы так бывало уже раньше, — заметил адвокат. — Можете ли вы указать определённо на какой-нибудь случай, когда представители партий изменили бы своим принципам?
— О, да! Были нарушенные слова, слова, о которых умалчивали, наконец слова, от которых открыто и спокойно отрекались. Да, мы не можем забыть этого... На представителей партий нельзя чересчур полагаться, зато нашей надеждой должна бы быть молодёжь. Нет, лидеры часто отступают от ранее намеченной программы. Да ведь это старый закон, что политический деятель, достигнув известного возраста, останавливается, даже иногда идёт назад и голосует против того, чего раньше добивался. Значит, против него должна восстать молодёжь, заставить его идти по-прежнему вперёд или столкнуть его.
Дверь отворилась, и вошёл Ларс Паульсберг. Он поклонился адвокату, который ответил ему и указал на стул возле себя. Но Паульсберг покачал головой и сказал:
— Нет, я ищу Мильде. Он совсем не писал меня сегодня.
— Мильде сидит вон там, в углу, — ответил адвокат. И, обернувшись к Кольдевину, прошептал: — Это один из самых знаменитых писателей среди молодых, так сказать, их глава, авторитет, Ларс Паульсберг. Вы его знаете? Если бы все были как он, вот тогда дело другое!
Кольдевин знал его по имени. Ага, так это Паульсберг! Он сразу понял, что это важный человек, потому что заметил, как все смотрели на него и перешёптывались. Да, да, писателей у нас всё-таки порядочно, грешно было бы опровергать это...
— Как раз, когда я уезжал из Торахуса, туда приехал один, кажется, его зовут Стефан Ойен. Я читал две его книги. Он говорил, что страдает нервным расстройством, что полон новых планов, хочет создать что-то вроде течения в литературе. Платье у него на шёлковой подкладке, но, впрочем, держал он себя довольно просто. У нас там очень заинтересовались им, и всем хотелось посмотреть на него, но он отнёсся к этому очень скромно. Я провёл с ним один вечер. Вся его манишка была исписана: оказалось, что это стихи, длинные и короткие строчки, стихотворение в прозе. Он рассказал, что утром проснулся и почувствовал, что он в настроении, а бумаги под рукой не было, но он нашёлся и исписал всю грудь у своей сорочки. Он просил нас извинить за то, что пришёл в такой сорочке, у него были ещё, но они грязные, и пришлось ходить в этой. Он прочёл нам несколько своих произведений, вещи, полные настроения. Он производит впечатление большого искусника.