Новые силы
Шрифт:
Он довольно неохотно подошёл к столу журналиста. Там же сидел и Мильде, — Мильде, адвокат Гранде и Кольдевин, седой домашний учитель, приехавший из деревни. Они поджидали Паульсберга. Они опять говорили о политике, положение внушало некоторые опасения, особенно с тех пор, как несколько видных членов стортинга начали обнаруживать признаки колебания.
— Вот видите, — говорил Мильде, — разве есть какая-нибудь возможность оставаться в этой стране?
Фру Гранде не было. Фру Либерия осталась дома.
Журналист рассказывал, что теперь уже серьёзно поговаривают
— Я получил письмо от Ойена, — сказал Мильде. — Он, должно быть, скоро вернётся, ему не нравится жить в лесу.
Всё это было совсем не интересно Иргенсу. Он решил уйти, как только можно будет. Один Кольдевин ничего не говорил и только посматривал то на одного, то на другого своими тёмными глазами. Когда его представили Иргенсу, он пробормотал несколько общих фраз, потом сел опять и замолчал. Иргенс тоже несколько раз мельком взглядывал на него и молчал. Выпив свою кружку пива, он встал.
— Разве ты уже уходишь?
— Да. Надо зайти домой, переодеться, я собираюсь в Тиволи. До свиданья пока.
Иргенс ушёл.
— Вот это и есть знаменитый Иргенс, — сказал адвокат, обращаясь к Кольдевину.
— Да, да, — ответил тот, улыбаясь. — Я вижу здесь столько знаменитостей, что совершенно растерялся. Сегодня я был на выставке картин... Я замечаю, что наши писатели становятся теперь так изысканно изящны, я видел двух-трёх, — всё они такие смирные, в лакированных сапожках, не похоже, чтобы их Пегас рвался, закусив удила.
— Да для чего же это нужно? Это уже вышло из моды. — Да, да, может быть, и потому.
Кольдевин опять замолчал.
— Период огня и меча уже миновал, милейший, — сказал журналист через стол и равнодушно зевнул. — Куда же, к чёрту, девался Паульсберг?
Когда Паульсберг наконец явился, ему поспешно освободили место, журналист подсел к нему вплотную и стал выспрашивать его мнение о политическом положении. Что теперь думать и что делать?
Паульсберг, по обыкновению сдержанный и несловоохотливый, отделался полуответом, обрывком мнения. Что теперь делать? Что же, нужно всё-таки стараться как-нибудь прожить, даже если два-три парламентских гения и отступят. Впрочем, он скоро напечатает статью, тогда видно будет, поможет ли она сколько-нибудь. Он хочет дать маленький щелчок специально стортингу.
— Чёрт возьми, так он скоро выпустит статью! Да это же будет великолепно! Только не мягкую, Паульсберг, отнюдь не слишком мягкую.
— Я думаю, Паульсберг сам лучше знает, насколько он может быть мягким, — осадил Мильде разошедшегося журналиста. — Предоставь уже это ему.
— Конечно, — ответил журналист, — само собой разумеется. Я вовсе и не собирался вмешиваться в это.
Журналист был несколько обижен, но Паульсберг утешил его, сказав:
— Спасибо за заметки, Грегерсен. Да, благодарение Богу, ты всё-таки следишь за нами немножко, а то люди и не знали бы даже, что мы, писаки, существовали на свете.
Адвокат предложил выпить пива.
— Я жду жену, — сказал Паульсберг. — Она должна была пойти к Оле Генриксену и занять у него сотню крон на время. Говорят о голоде в России, но... Положим, мне ещё не приходилось голодать, как следует, этого я не могу сказать.
Мильде обернулся к сидевшему рядом с ним Кольдевину и сказал:
— Не мешало бы, чтобы об этом знали там, у вас в деревне. Вот как Норвегия относится к своим великим людям!
Кольдевин снова обвёл всех взглядом.
— Да, — сказал он, — это печально. Немного погодя он прибавил: — Но, к сожалению, и в деревне тоже не особенно хорошо. И там жизнь даётся не легко.
— Так есть же разница между гениями и мужиками, чёрт возьми! Что такое вы хотите сказать?
— Там, в деревне, исходят из того общего закона, что тот, кто не может справиться с жизнью, осилить её, тот должен перед нею склониться, — сказал тогда Кольдевин. — Там, например, не женятся, если не имеют на это средств. Потому что жениться, не имея средств, и потом сесть на шею другим, там считается позором, большим позором.
Все посмотрели на лысого человека, и даже сам Паульсберг взялся за лорнет, висевший на шнурке на его груди, посмотрел на него и громким шёпотом спросил:
— Господи, это ещё что за феномен?
Это выражение рассмешило приятелей: Паульсберг спросил, что это за феномен, феномен, ха-ха-ха! Очень редко случалось, чтобы Паульсберг говорил так много. У Кольдевина был такой вид, будто он не сказал ничего особенного, и он не засмеялся. Наступило молчание.
Паульсберг выглянул в окно, передёрнул плечами и пробормотал:
— Уф! Я ничего не могу делать сейчас, этот солнечный свет сыграл со мной штуку, не даёт работать. Я как раз начал подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку, и не могу теперь сдвинуться с места.
И он ещё раз ворчливо выбранил погоду.
А адвокат неосторожно предложил:
— Так ты начни описывать солнечный день.
Не так давно, сидя в мастерской Мильде, Паульсберг высказал едкое замечание, что адвокат Гранде за последнее время начинает зазнаваться. Он был прав, адвокат часто совался, куда его не спрашивали, ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадил его.
— Говори о том, на что хватает твоего понимания, — сказал сердито журналист.
Гранде проглотил это замечание и не ответил на него. Немного погодя он, однако, встал и стал застёгивать своё пальто.
— Может быть, кому-нибудь по пути со мной? — спросил он, чтобы не показать своего смущения.
И, так как никто не ответил, он расплатился и ушёл.
Потребовали ещё пива.
Наконец пришла и фру Паульсберг, а с нею и Оле Генриксен со своей невестой. Кольдевин вдруг отодвинулся в самый дальний угол, так что очутился почти за соседним столом.
— Мы должны были проводить твою жену, — сказал Оле, добродушно смеясь, — а то это было бы нелюбезно.
И он похлопал Паульсберга по плечу.