Новый мир. Книга 4: Правда
Шрифт:
— Никогда не встречалась здесь с клиентами, — отрицательно покачала головой Лаура. — Не поверишь, но я вообще не бывала здесь после своего возвращения в Сидней. Даже странно, что это место первым пришло мне в голову.
Она посмотрела на качающиеся ветки сакуры, и в ее глазах пробежала тень ностальгии.
— Я часто бывала здесь в школьные годы, со своей подругой, — объяснила она, не глядя на меня. — Мы с ней вместе учились, и были… очень близки. У меня нет сестер, но я примерно так представляю себе отношения между сестрами. Она была малолетним гением. Все время говорила, что из нас двоих я — красивая, а она — умная.
По
— Она хотела поступить в SIT, на генетика. Дерновский был ее кумиром. Потому и бывала часто в этом парке. И меня таскала за собой, — продолжила Лаура, и тут же виновато улыбнулась: — Извини, Димитрис. Отвлеклась. Это место напомнило мне о прошлом.
— Ничего. У каждого из нас есть такие места, — улыбнулся я, дав понять, что не против лирического отступления. — Где сейчас твоя подруга?
— О, у нее все хорошо. Насколько мне известно. Она закончила SIT со множеством отличий. Ее дипломная работа попала в золотой фонд института. «Андромеда» была счастлива пригласить именно ее, самую одаренную студентку, стажером в команду SGPS.
— Ничего себе, — хмыкнул я.
Легендарный и таинственный сектор стратегического генетического планирования (SGPS) «Андромеды» называли «чертежной богов». Именно там принимались решения о том, в какую сторону следует направить рукотворную эволюцию флоры и фауны, чтобы обеспечить все потребности человечества.
— Да. Она до сих в SGPS. Уже давно не стажер. Доктор философии в области биологических наук. Лично знакома с Дерновским. Эмили добилась того, чего хотела.
В голосе Лаура слышалась смесь гордости за подругу и грусти.
— Вы с ней больше не общаетесь? — догадался я, приметив фразу «насколько мне известно».
— На уровне обмена открытками и лайков в социальных сетях. Я уехала из Сиднея в 82-ом. Жила в Палермо, потом в Сент-Этьене. Вернулась через девять лет. Жизнь разводит друзей детства в разные стороны. Как бы близки они не были.
— М-да, — согласился я.
Мы пришли сюда, чтобы говорить о деле. По крайней мере, именно так я все обставил во время телефонного разговора. Но вот уже во второй раз я убедился, как легко и приятно мне говорить с ней о чем угодно.
— А у меня этот парк вызывает смешанные чувства, — признался я. — Здесь тихо и уютно. Я люблю тишину. Но каждая статуя, каждый кустик здесь напоминает… о Дерновском, об «Андромеде»… нет, даже о чем-то большем — о самонадеянности людей, возомнивших себя богами. Знаешь, я не религиозен. Я в целом верю в науку, в прогресс. Но то, что делают эти люди, вызывает во мне инстинктивное отторжение. И дело здесь не в святотатстве. Дело в том, что это не что иное, чем игра неразумных детей со спичками. Они ведь считают нас всего лишь высокоразвитыми приматами, не так ли? Всех нас. А значит, и себя. Но при этом не отказывают себе в праве быть богами. А ведь волосатой обезьяне очень далеко до бога. Начиная с того дня, как смышленая макака нашла удачное применение палке, едва ли не каждое ее новое изобретение несло лишь вред — и ей самой и всему, что ее окружает. Наша несчастная планета — огромное тому доказательство. Неужели они правда верят, что человечество доросло до того, что они пытаются делать? Неужели верят, что способны предвидеть все последствия, просчитать все риски своих решений?
Когда я задал этот риторический вопрос, перед моими глазами предстало лицо генерала Чхона во время нашего с ним последнего разговора в больнице.
— Кое-кто назвал бы меня за эти слова неблагодарным. Ведь я — плод генной инженерии. Я вряд ли родился бы, если бы не вмешательство в мой геном. Что ж, может, и так. Но никакого вмешательства не потребовалось бы, если бы люди не превратили эту планету в радиоактивную пустыню. Ученые исправляют ошибки своих предшественников. Но попутно они совершают еще больше новых ошибок, с последствиями которых предстоит иметь дело потомкам. Этот водоворот извращений и экспериментов уносит нас все дальше от природной гармонии, в которой планета жила миллионы лет. Мне одному это кажется сумасшествием?
Лаура слушала меня с понимающим выражением лица.
— Эмили не согласилась бы с тобой. Мы с ней часто об этом спорили.
— Значит, ты считаешь так же, как я?
— Да, — подтвердила она. — И имею на это примерно такое же моральное право, как и ты.
На мой вопросительный взгляд она ответила ироничной улыбкой.
— Да брось. Практически все люди, законно рожденные на территории Содружества с начала 60-ых, подвергались доэмбриональной или эмбриональной генной обработке.
— Речь идет только о профилактике врожденных заболеваний и дефектов. Это тоже может иметь непредсказуемые последствия. Но это не настолько серьезно, как…
— Кроме упомянутых тобой обязательных процедур, гарантированных государством каждому гражданину, генетики с удовольствием произведут и другие — при наличии у клиентов желания и средств.
Лаура вдруг прямо спросила:
— Ты не обращал внимания на цвет моих глаз и волос?
Она откинула рукой чёлку, как бы для того, чтобы мне было удобнее рассмотреть глаза. Я обратил внимание и на её глаза, и на её волосы с первого же взгляда, и с тех пор не упускал случая полюбоваться на них. Но я порадовался появившемуся «законному» поводу посмотреть на них открыто.
Как и прежде, её глаза, оттененные длинными черными ресницами, заворожили меня своей кристальной сапфировой синевой. Форма глаз, даже рисунок сетчатки — всё было безупречным, будто принадлежало руке гениального художника, а не было результатом случайности.
— В природе такого сочетания практически не встретишь. Но я не ношу цветных линз и не крашу волосы, — прокомментировала Лаура, не замечая или делая вид, что не замечает в моем взгляде ничего, кроме научного интереса.
Некоторое время она задумчиво молчала, как будто колебалась, стоит ли ей продолжать этот рассказ. Но, завидев интерес в моих глазах, объяснила:
— Мой папа не был сторонником серьезных генетических изменений. Он согласился на обработку лишь из опасений, что ребёнок может родиться больным или не родиться вовсе. Что же до мамы… мысль, что она может решить, какой будет ее дочь, вызвала у нее неописуемый восторг. Маман восприняла это приблизительно как выбор платья или украшений. У нее сразу возникло тысяча и одно пожелание к генетикам. Моё счастье, что на тот момент наука не позволяла воплотить большую часть из них, а отец категорически возражал против любых рискованных экспериментов. Но, что касается цвета волос, глаз — все это приветы от мамочки.