Новый сладостный стиль
Шрифт:
Нам кажется, вряд ли даже заядлые оптимисты из числа наших читателей подумают сейчас, что это Нора. Мы поаплодируем, однако, тем, кто решит, что по подлой логике вещей должна сейчас появиться другая женщина. Так оно и оказалось. Низкий женский голос, что называется «зовущий», а то еще и «влекущий», попросил мистера Корбаха. Ну правильно, друзья, она звонит из-за угла, из таксофона. Овал ее лица частично скрыт драгоценным мехом. Ну вот, скажут из вашего числа антиаксеновисты, еще одна красивая баба! Этот автор создает фальшивую реальность, принимает желаемое за действительность. Что ни женский пол у него, то обязательно красавица: Анис, Сильви, Марджори, Ленор, Нора, мамочка ее Рита О’Нийл, прочие. Есть даже и гипертрофическая красавица в лице калифорнийской фаворитки Бернадетты де Люкс. Если же и появится, очевидно вопреки
Вот и сейчас, едва наша главная Нора Мансур, звезда наших очей, как бы сказали в русской байронической литературе, откуда она, собственно говоря, и явилась, едва лишь она проявила тенденцию к выходу из сюжета, едва лишь возникла потребность в новой женщине, как тут же в целиком, от головы до пят, стеклянную телефонную будку вбегает еще одна, ну конечно, красавица. И эта баба испанского наклонения, пряча в драгоценных мехах часть своего овала, телефонирует нашему Александру Яковлевичу своим волнующим контральто. Все это как-то расходится с реальным положением вещей в Дистрикте Колумбия, где число некрасавиц в значительной пропорции превышает число кандидаток в наши героини, где, собственно говоря, и драгоценные меха не особенно в ходу, а если уж и кутаются во что-то овалы, то разве что в воротник стеганого «дутика», и где ноги не появляются в разрезе этих драгоценных мехов, подобно героиням оперетты Оффенбаха, а скромненько чапают на службу, демонстрируя плохо натянутые колготки.
Все это так, друзья, попробуем мы защититься, но ведь романная реальность ой как отличается от реальной реальности: в романе автор дает волю своим прихотям, ради чего рискует даже местом в «серьезной литературе», где нынче не сыщешь ни одной хорошенькой мордахи, не говоря уже о паре нимфообразных ног. В заключение этого полемического и не очень-то уместного пассажа мы рискуем напомнить нашему читателю, что он является соавтором прозаического произведения и, если у него есть потребность в реализме, он может спокойно прибавлять нашим героиням длину носов, оттопыривать им уши, отягощать задки и ставить под вопрос прямизну ног. Мы же от себя упрямо скажем, что наша баба, ну, та, что сейчас говорит с АЯ из телефонной будки возле кинотеатра «Двуликий Янус», была воплощением фанданго. «Саша Корбах, это с вами говорит ваш будущий друг, и он очень близок к вам в данный момент», – пропело контральто. «Ну так приезжайте! – Баритончик АЯ сбился на дискант. – Запишите адрес».
Какой неосторожный, подумала Мирель Саламанка, а это была она (первое упоминание в третьей части), и вздохнула так, что телефонная трубка в кулаке Александра обратилась в томного тропического попугая: «Не нужно адреса. Открывайте дверь, я буду у вас через минуту».
Ровно через минуту она уже влекла его всеми своими телами и мехами по лестнице вверх в его собственную спальню, она хохотала, блестя всем спектром глаз, и задерживалась только для того, чтобы сильно щекотнуть языком, и дальше, оставляя на лестнице детали туалета, завихрялась прямо в спальню, то есть явно отметала все другие варианты начала дружбы, как-то: чашка чая, разговор о погоде, о прошлом и тэпэ. И вот уже наш герой распростерт на своем ложе, посвященном прежде только в Норины нежности, а гостья, как была в мехах из сотой секции ГУМа и в облаке духов «Одержимость» имени Келвина, что ли, Клайна – не будем уточнять, – напевая некое Бизе, воцаряется на его перпендикуляре и предъявляет для знакомства то одну, то другую, то третью грудь ея; фиддлстикс.
«Ну что, узнал, Саша?» – спросила она после этого пира. «Да откуда же, любезная незнакомка?» – удивился он. «Эх ты! – засмеялась она. – А еще диссидент!» Тут он сообразил, что разговор идет по-русски. «Ты от них, что ли?»
Поднесенный к ее сигарете огонек заодно драматически озарил резьбу ее носа.
Она дружелюбно рассмеялась: «Все-таки сообразительный. Разрешите представиться: капитан Мирель Саламанка, отдел Энский, КГБ СССР. Это имя вам что-нибудь напоминает, развратный артист?» Он вздохнул: «Ровным счетом ничего, красавица провокатор». – «Что же, тебе Буревятников не рассказывал о нашем вихре в Никарагуа, о вулканических лавинах поэзии, что низвергались на нас в озаренных луною горных кручах, когда совы и ястребы кружили над нами, как купидоны?»
Пока Александр Яковлевич приходит в себя от этой
Так это та самая поэтесса, с которой Тих подорвал из киногруппы, удивился Корбах. Вот именно сейчас по идее Нора решит пойти на примирение, откроет своим ключом дверь и увидит этого капитана от поэзии. Вот именно сейчас это и должно произойти по всем законам подлости.
«Вы бы, товарищ, все-таки сняли бы вашу шубу и надели бы, к-хм, другие предметы». – «Да, я известная поэтесса, – со скромной гордостью подтвердила она, следуя за ним из спальни в гостиную, снимая шубу, но не торопясь с другими предметами. – Лауреат всемирного конкурса в Кнокке-ле-Зут. Сам Михалощенко вручал мне приз. А кроме того, я член ЦК Боливийской компартии в изгнании». – «Ну, и кроме того, очевидно, председатель мирового союза проституток? – любезно осведомился Корбах. – Или только член ЦК?» Она х-хо-х-хо-тнула: «Председателем у нас другая хорошо вам известная особа!»
Она расхаживала по квартире, как у себя дома, открывала шкафчик, вынимала виски и стаканы, брала пепельницу. Все ей тут было известно. Ей неизвестно только то, что я ей сейчас засажу бутылкой по башке, гэбэшной суке. И не засаживал. Причину нерешительности АЯ каждый может понять, поставив себя на его место.
«Ну что ж, Саша, давайте поговорим серьезно, – проговорила Саламанка, расположившись на тахте, куря и отпивая „Чивас“ хорошими солдатскими глотками. – Садитесь, – пригласила она в новом, цивилизованном стиле любимых органов. Почти правильно употребила русскую поговорку: – Правды нога не имеет». – «Как и ничто другое», – заметил Саша, садясь. Она прищурилась: «Во-первых, вам привет от вашей семьи». Улыбнулась.
Удар пришелся в самое незащищенное место Александра Яковлевича, то есть в лоб. Диссидент, как она его презрительно именовала, а не было слова более презренного в Энском, поплыл, да причем без руля и ветрил, с хаотическим заглатываньем воздуха.
«Легче, легче, – блаженствовала она. – Пока что с ними ничего не случилось. Я видела их вчера в резиденции Шапоманже, барона Вендреди, на Гаити. Ведь мы старые друзья с Альбером. До его встречи с Анис мы нередко вдвоем толковали Сен-Джона Перса. Ну что вам сказать? Ваша жена основательно растолстела, хотя по-прежнему хороша. Как это говорит русский народ: „Сорок пять, бабочку обнять“. Лева и Степа – вот ваши шедевры, Саша, а вовсе не песни с сомнительным душком, и уж тем более не пьесы с похабными антисоветскими намеками. Хороши собой – в маму. Сложены на зависть любому гомосексуалисту, будущие атлеты. Недавно стали чемпионами микрорайона, где живет гаитянская буржуазная сволочь, по серфингу, о’кей? Французский стал для них родным, Шапоманже обдумывает их поступление в парижскую L’Ecole Normale. С новым отцом – не дергайся, Саша, сам во всем виноват – у них превосходные отношения. Даже ассистируют ему во время ритуалов. Вот недавно привезли с доминиканской границы его мертвую тетку, которая славится умением заглатывать живого петуха, так ребята вместе с отцом исполнили вокруг нее три круга „вуду“.
Гадина так расположилась на тахте, что ее бутылкой не достанешь, в отчаянии от этого глумления думал Саша. Как заткнуть рот этой падле? Неужели она действительно видела моих ребят? Словно в ответ на это недоверие Мирель преподнесла подарок – снимок приема на лужайке перед виллой, среди гостей пятнадцатилетние близнецы в белых пиджачках. В глубине кадра виднелась также Анис с роскошными плечами, в лиловом платье, словно перевернутая чернилка-непроливайка. Понять, где тут барон Вендреди, было трудно: все присутствующие выглядели аристократами. Ему казалось, что Левка и Степка смотрят прямо на него, хотя они в тот момент снимка смотрели на гадину с ее крохотной «минолтой». Я их таскал, бывало, на плечах, одного на левом, другого на правом. Анисья кричала: «Опусти моих детей!» Между тем распутница была рада, когда я их забирал и уезжал в Коктебель. Неделями мы кувыркались в бухтах, карабкались на Карадаг. Они вырастали моими друзьями. Даже когда я ушел из того гнусного дома ЦК, ребята продолжали меня любить и в школе хвастались: «Наш папа тот самый пресловутый Саша Корбах!» Все их раннее тинейджерство отняла у меня проклятая власть. А теперь они воспитываются в семье колдуна.