Новый сладостный стиль

Аксенов Василий Павлович

Иной раз Александра начинало колотить, когда он думал о русско-американских горках своей жизни: валишься на дно мусорной ямы, в самую слизь, потом взлетаешь на гребень, где дыханье перехватывает от горизонтов, – разве это не тревожная, раздражающая, провокативная, аморальная, наглая и опьяняющая метафора существования?

Гаргантюанский карнавал начал раскручиваться бешеным темпом. Александру Яковлевичу не хватало времени прослушать все записи, оставленные ему за день на автоответчике. Путнийские люди жаждали получить от него синопсис. Пошлите нам ксерокс черновика, Алекс, как можно скорее. Нам нужен листок бумаги, чтобы начать работать с вашим договором. Нам необходимо также соединиться с вашим агентом. Кто ваш агент, сэр? Бошар, Голдберг,

Синтия Канелл, может быть, сам Эндрю Уайли? Шит, у него никогда не было никакого агента. Он был безагентным человеком в мире, богатом агентами. Стенли усмехнулся. Ты должен дать им имя Еноха Агасфа. Потенциально Вечный Жид – это лучший киноагент во всем мире. Он знает все существующие языки и много несуществующих. Он также обладает гипнотическим воздействием на смертных. Я не уверен, что он видел хоть один фильм за все века своего существования, но важно, что он знает, как сказать «да» и «нет» без всяких околичностей.

В этом месте мы хотим авансом сказать, что история художественного посредничества никогда не знала лучшего агента, чем Енох Агасф. С завидной эффективностью он проник в самое сердце голливудских интриг и даже стал высшим авторитетом в таких сложных вещах, как «распределение риска», «пакетирование проектов», «коллатеральные доходы» et cеtera. В процессе производства фильма «Свечение» АЯ не раз благодарил Небеса за ниспослание такого агента. Агасф, надо сказать, тоже был очень доволен, когда осознал, что его новое занятие в этом глупом, суетливом и увлекательном муви-бизнесе может помочь ему скоротать надвигающиеся столетия.

3. Восточный Коридор

Стенли однажды сказал: «Алекс, я знаю, что тебя мучит чертова уйма угрызений, что ты психуешь из-за своей новой удачи. Твой трахнутый ум тебе говорит, что присутствие благодетеля Гаргантюа ставит под сомнение твои собственные возможности творить в искусстве. Кул ит, [189] кореш! На этот раз твой четвероюродный преследовал очень прагматическую цель, вытягивая тебя из дерьма. Дело в том, что, в отличие от трех предыдущих бессмысленных Исчезновений, я нашел смысл для Четвертого, текущего. Он состоит в том, что я собираюсь отдать мои деньги другим.

189

Кул ит (от англ. cool it) – охолонись.

Все очень просто: в этом мире, где множество порочных кругов, крутясь, дают движение друг другу, одна окружность вдруг открывается и вытягивается в прямую линию. Однако и в этой простоте, как и во всей ебаной диалектике, кроется уловка. Раскаявшийся «жирный кот» все-таки остается котом жира. Меня мучит то, что желание все отдать другим может оказаться оборотной стороной желания все взять на себя. Щедрость приносит тебе благодать, значит, будучи щедрым, ты самоудовлетворяешься. Мне нужна рядом антитеза самому себе, близкий друг, который никогда не постесняется сказать мне в лицо: мудила грешный. Это ты. Ты будешь моей правой рукой, в том смысле, что я буду твоей левой рукой, если ты оценишь мою скромность. Только с тобой я буду знать, что мои деньги идут к тем, кого я умозрительно называют «другие» или «остальные», если ты подумаешь по-английски. Теперь ты, очевидно, понимаешь причину моего вмешательства в твою творческую судьбу». – «Нет, не понимаю», – сказал Алекс. «О’кей, левая рука всегда заинтересована в благополучии правой. И наоборот, правда?» Александр засмеялся: «Простенько, но с изюмом!» – Стенли кивнул: «Я знаю, что ты не можешь жить без того, чтобы не производить что-нибудь артистическое, будь это песенка, шоу или колоссальный кинопроект, особенно если это относится к „новому сладостному стилю“. Так что полный вперед, работай в свое удовольствие, а я обеспечу тебе зеленый свет во всех направлениях, кроме твоих собственных темных тупичков, мой

друг, – тут я бессилен».

Этот разговор происходил в почти пустом вагоне «Метролайнера» на пути из Вашингтона в Нью-Йорк. Мрачные тяжелые небеса висели над всем Восточным Коридором. Время от времени начинало пуржить. Поезд пересекал полузамерзшие бухты с их брошенными до весны причалами яхт, что привносят в пейзаж специфическую и странно уютную среднеатлантическую меланхолию. Это же чувство только усиливалось при промельках крохотных городков с их бакалейными лавками и с неизменными светящимися рекламками «Bud». Прочтя это словечко как русское «буд», русский меланхолик вряд ли удержится от соблазна образовать слово «будущее».

– Говоря о моих темных тупичках, Стенли, ты, очевидно, имеешь в виду наш разрыв с Норой?

– Не обязательно. У каждого есть темные тупички. Я просто сужу по себе. Поверь, мне случалось загонять любовь в непролазную паутину.

– Ты попал в цель. Я думаю только о твоей дочери и безжалостно секу себя за то, что случилось.

– Уверен, что она больше виновата, – сухо сказал Стенли. – Я знаю свою дочь. Она может со страшной силой ударить по самолюбию, а сама этого даже не заметит.

– Не согласен. Нора – самый чувствительный человек из всех, кого я встретил. Она понимает все наши трахнутые тонкости. Так что вся ответственность на мне, толстокожем.

Короткий зимний день был на исходе. Ненастье за несущимися окнами быстро превращалось в темноту.

– Тебе когда-нибудь пришлось видеть Роберта? – осторожно спросил Стенли.

– Какого Роберта?

– Бобби Корбаха, ее сына.

– Хей, а я и забыл, что у него, м-м-м, та же фамилия.

Стенли подумал: он хотел сказать «наша фамилия», но не решился.

– Ну конечно, он носит нашу фамилию, какую же еще?

– Мы никогда не говорили с ней о Бобби, – пробормотал Алекс. – Да и о моих ребятах, признаться, мы никогда не говорили. – Он посмотрел на Стенли и внезапно сделал признание, которого стыдился, может быть, больше всего: – Меня сжигала ревность, Стенли. Я ревновал ее ко всему и больше всего, как мне сейчас кажется, к Америке. То есть к ее жизни без меня. В Америке.

– Жаль, что вы не были до конца откровенны друг с другом, – сказал Стенли.

Он посмотрел Алексу прямо в глаза, как будто спрашивая, открыть ли что-то еще весьма важное. Алекс этого не захотел. Внезапно он переменил пластинку и спросил с улыбкой:

– Для чего все-таки мы едем в Нью-Йорк?

Стенли вздохнул с явным облегчением. Он ненавидел разглашать секреты, тем более возникшие в его собственной семье.

– Прежде всего мы отправимся на ужин. Я заказал столы в самом экзотическом ресторане Америки. Вообрази, вместо того чтобы снижать калории, они хвастаются их избытком.

4. «Ужин ваших бабушек»

Всегда поражаешься на Манхаттане, как много тут всего накоплено. Ведь совсем еще недавно был здесь один только плохо проходимый лес. В районе Таймс-сквера пробегала в день лиса-другая, и больше не случалось ничего, кроме копошения насекомых. За какую-то чепуху времени остров оброс камнем, железом и стеклом и накопил в себе много всякой всячины, не говоря уже о полифонии еды.

Это слово «еда» имеет в себе столь много всего, непосредственно к понятию не относящегося. Эва, простейшее вгрызание, отрывание куска от целого, размельчение оторванного специально для этого образованными во рту затверделостями, вся эта череда простейших действий превратилась в явление культуры, в праздник не только плоти, но отчасти и духа. Многие патриотические принципы связаны с этническими кухнями. Вот, скажем, пельменные войны. Ведь не раз схватывались русские и китайские армии в жестоких битвах за пельменный приоритет. И несмотря на эти побоища и хитроумные мирные конференции, спроси сейчас любого русского, хоть академика Лихачева, хоть скульптора Неизвестного, хоть и автора этих слов, что является первейшей русской исконной едой, и любой русский тебе немедленно ответит: пельмень!