Ной
Шрифт:
– Сьвяты, сьвяты, сьвяты, – никак не желая внимать её объяснению, зачастила Оксана. – Казалі мне бабы, паскуддзе тут ўсякая па лясах шнырае. Магчыма і ты з гэтых. – Она начала слегка приседать и пятиться задом. – Кажаш, з магілы вылезла?! – голосом святого инквизитора спросила окончательно запутавшаяся женщина и застыла, не имея никакого представления, что в этих случаях ей следует делать дальше. О мерах, направленных на устранение нечистой силы, ей бабы, очевидно, не говорили.
– Ну, послушай… – ситуация для Анны переходила из нелепой в опасную. – Если бы я была этой, как ты говоришь, ведьмой, так неужто прятаться
– Гэта так, вядома, – недоверчиво протянула Оксана, потихоньку успокаиваясь, но напоследок кинула: – А ты ўсё ж перахрысціся!
– Ну и чёрт с тобой, – Анна, по правде сказать, не исповедовала никакой религии, и ей не очень-то хотелось поддаваться суевериям, но другого выхода не было. Она неумело осенила себя крестным знаменем под пристальным взглядом Оксаны.
– Ну, теперь-то ты успокоилась?
– Добра, добра, – примирительно сказала та. – Твая праўда, навошта ведзьмам хавацца! А што ў цябе з рукой-то?
Всю свою не очень-то долгую жизнь Анна отвечала на этот вопрос по-разному. В зависимости от того, кто спрашивал, ответ был иногда несерьёзным – врачи по ошибке пришили в роддоме – или обстоятельным, если он давался друзьям. Им она обычно говорила: «Это моё своеобразное наследство. Все в моей семье по линии матери имеют такой дефект, передающийся из поколения в поколение. Так сказать, родовая отметина».
Она никогда не стремилась избавиться от своего лишнего пальца. В её глазах это было равносильно предательству. Она никак не могла обидеть своих предков, некоторые из которых, как ей говорили, немало перенесли бед по причине такого наследственного отличия. Однажды бабушка рассказывала, что её прабабушку, скромную домохозяйку, проживавшую где-то в черте оседлости в небольшом домике с многочисленным семейством, добрые люди собирались предать огню вместе с домом. Только своевременная помощь жандармов спасла их от неминуемой гибели. Правда, место жительства всей семьи пришлось всё-таки сменить.
Да и как можно обвинять в чём-то неграмотных людей, если даже английский король, страдая подобным предрассудком, послал на плаху тёзку Анны – несчастную шестипалую королеву Анну Болен, обвинив её, помимо всего прочего, в колдовстве. Ещё девочкой Анна прочитала об этой истории и была потрясена настолько, что долгое время старалась спрятать от посторонних своё, как ей казалось, уродство, надевая варежки. Привычка ощущать себя предметом нездорового любопытства окружающих несомненно наложила отпечаток на характер девушки. Она была немного замкнутой, скорее молчаливой, чем общительной, и не большой любительницей шумных компаний. Только становясь старше, она научилась снисходительно относиться к человеческой глупости и спокойно реагировать на излишний интерес к своей внешности.
Возраст дал ей мудрость терпеливо воспринимать человеческие слабости, но не смог окончательно расслабить внутреннюю пружину, глубоко сидевшую где-то на самом донышке её души. Та, в отличие от своей обладательницы, была постоянно напряжена в ожидании ненужного внимания и ненужных вопросов. Как ни странно, угроза жизни подействовала на этот внутренний механизм успокаивающе. Анна сама удивилась, что ни испуг Оксаны, ни её недоверчивость не вызвали в её душе никаких болезненных ощущений, а только абсолютно неуместную в столь печальном месте весёлость.
–
– Ды ну?! – не поверила ей Оксана.
– А ты как думала? – опять, стараясь не рассмеяться, заверила её Анна. – Завидно им, понимаешь, они ж только себя сверхлюдьми считают, а тут, представляешь, у других-то ещё и лишний орган имеется! Вот и злятся.
– Да-а-а, – промычала окончательно ошеломлённая собеседница, но тут же спохватилась: – Ну, добра, дзеўка, некалі нам тут сядзець, сама разумееш, рушылі наперад, тут хутар недалёка, там адседзімся.
Раннее серое утро негостеприимно окутало туманом женщин, лишь только они переступили за дверь своего убежища. Вороньё, казалось, устало и потому затихло. Однако звенящая тишина не несла в себе никакого мира. Каждый шаг, каждый лесной шорох мог взорваться лаяньем собак, криками полицаев и автоматной очередью.
– Мама! – неожиданно проснулась Саррочка на руках у Оксаны. – Куда ты меня несёшь?
– Ты мая, мая, донюшка, і больш нічыя, – женщина нежно прижала к себе ребёнка. – Нікому цябе не аддам. Ты не бойся. Мы да бабулі ідзем, там цябе ніхто не кране, дачушка.
Глава десятая. Михаил.
Подобно древней мозаике, постепенно, но весомо проступающей под умелой кистью археолога, освобождающего её от наслоений времени, история семьи Михаила начала принимать всё более и более ясные очертания под неторопливый разговор за чашкой чая. После принятых в таких случаях слёз, объятий, охов и ахов, обстановка, наконец, устаканилась в прямом и переносном смысле этого слова. Не без помощи суетливой соседки, оказавшейся, как и предполагал Михаил, очень и очень неплохим человеком, был накрыт стол, посредине которого самодовольно воцарился старенький, но ещё вполне пригодный самовар, снисходительно отражающий своими изрядно помятыми боками нехитрое угощение: вазочку с засахаренным вишнёвым вареньем и печенье, извлечённое из недр симиной сумки.
– Как знала, – довольно заявила недавняя автобусная попутчица Михаила, высыпая свои хлебобулочные изделия в тарелку. – Жаль только, что ничего покрепче не захватила.
«А, и правда, жаль», – мысленно согласился Михаил, потрясенно слушая историю своего рода.
Медицина в его настоящей семье была фамильной традицией. Ещё его дед по отцу в качестве полевого хирурга спасал раненых под пулями в сражениях в первую мировую. Путём невероятных трудностей и лишений эту же профессию освоил и его сын, родной брат Софьи Ароновны, Рафаил Аронович Эльман. К своим тридцати годам, а именно столько лет ему было накануне гибели, он имел уже за плечами успешно защищённую кандидатскую диссертацию, уважение коллег и, что самое главное, полное доверие и любовь своих пациентов.
– Говорили, он своих больных прямо насквозь видел, – грустно сказала тётя Соня и почему-то опять заплакала, в который уже раз за вечер.
Рафаил Аронович был далеко не простым врачом, а врачом от Бога. К нему, очень хорошему по тем временам хирургу, было не так легко попасть на приём. Люди, бывало, приезжали издалека, нередко за месяц вперед записывались. И что совсем удивительно, денег он за свою работу, помимо полагающегося ему от государства жалования, не брал. Считал это даже зазорным.