Ной
Шрифт:
– Анечка, слушай внимательно. Времени мало. Надо говорить быстро и внятно. Подойди ко мне близко-близко. Падать будем вместе до автоматных очередей. Я скажу, в какой момент. Потом, когда всё закончится, выберемся наверх. Ты поняла меня?
– Да, любимый.
– Ничего не бойся. Ты со мной.
– Становись! Уроды, жидовские морды, мать вашу раз так! – раздались с разных сторон резкие окрики на немецком и русском языках.
«Странно, что всё это делают люди, – пульсировала в голове Рафаила недоуменная мысль. – Вон у того немца, что стоит напротив, абсолютно спокойный вид, словно он не убивать меня пришёл, а так, выполнять какую-то работу. Причина его хладнокровности, пожалуй, есть – психическое отклонение. Что,
– Аня, прыгай! Прыгай! – «Что же она замерла!» – он навалился на нее спиной, и они вместе опрокинулись в зияющую яму.
«Мне повезло, и я успел до выстрелов закрыть её собой! – удовлетворенно подумал Рафаил. – Только что же так больно толкнуло меня в грудь? И почему-то рубашка сильно мокрая! В крови… Моей!»
– Рафа, ты как? Жив? – послышался откуда-то издалека, словно из другого мира, обеспокоенный голос жены.
– Я люблю тебя! Лю… – прошелестели его непослушные губы.
Из протокола послевоенного допроса бывшего начальника полиции по Мозырскому оккупационному району Белоруссии бригаденфюрера СС Грефа: «Я думаю, что число расстрелянных в моем подчинении евреев было около шести тысяч человек, несмотря на то, что сначала я показал, что там было всего две тысячи».
Глава вторая. Михаил.
Опять соседская корова захромала. Ну, что ты будешь с ней делать! Сколько говорил Нюрке, хозяйке её: почини хлев! На дырявом полу опять подвернула копыто ее Бурёнка! Болеет, как человек, даже постанывает! Снова мазь втирать предстоит, повязку накладывать, а что толку?! Животину любить надо, ухаживать, как за несмышленым младенцем. Недаром добрая хозяйка сама не доест порой, а коровушку, кормилицу свою, накормит. А эта! Сама человек никакой, в голове одни гулянки. А животина безвинная страдает.
– Что, милая, – Михаил погладил болящую по костлявой спине, – не любит тебя Нюрка?
«Ох, не любит», – так печально сказала корова одними глазами, что у сельского ветеринара захолонуло сердце, и он, словно лаская, стал мягкими круговыми движениями втирать в больное копыто своё снадобье.
– Ишь ты, словно бабу голубишь! – визгливый голос морозным сквозняком ворвался в этот, полный молчаливого взаимопонимания, тёплый мир человека и животного. – Жениться тебе, Мишка, надо! – самодовольно провозгласила Нюрка, а это была именно она, и громко захрустела огурцом. – А то всю жизнь, вишь, бобылём живёшь. Корова тебе заместо женки стала.
Последняя мысль показалась ей на редкость оригинальной, и она заржала во все горло.
– Шла бы ты, Нюра, по своим делам. Не видишь, лечу твою животину, – попробовал отделаться от нее Михаил.
– А я чё, мешаю тебе? – в насмешливый голос бабы вкралась обида. – Может ты, это, с ней того, а?
– Уйди по-хорошему, – Михаил прямо посмотрел ей в глаза, отчего женщина враз перестала чувствовать себя хозяйкой положения и зябко поёжилась.
– Ну, чего, чего, не серчай! Это ж я так, я ж по-доброму! – продолжала она ещё что-то лепетать, пятясь задом из хлева. – Вот знахарь чёртов! – тётка в сердцах выдохнула, лишь только очутилась на улице. – Ведь и порешить может. И как это мать с ним уживается?! С ведьмаком шестипалым?
Права была вредная баба, и на самом деле у Михаила было по шесть пальцев на каждой руке. Хотя это само по себе не могло быть причиной для уважительно-опасливого отношения к нему односельчан. Тёмные курчавые волосы, нос с небольшой горбинкой, не по-здешнему пронзительные чёрные глаза влекли и одновременно отталкивали окружающих. Да и профессию ветеринара он себе выбрал как будто специально, чтобы у сельских жителей всякие там разные глупые мысли о его связи с нечистой силой
Михаил жил крайне уединённо вдвоём с матерью. Спиртным, подобно местным мужикам, не баловался, до женского полу сильно охоч не был. Была, правда, у него в молодости жена, только её уж и след простыл. Что там у них произошло, никто толком не знал. Досужие языки болтали, что появился у Галки, так звали бывшую жену ветеринара, хахаль в городе. Она к нему и сбежала. Расставшись с ней, Михаил не женился и, не имея детей, целиком посвятил себя работе и старушке-матери, которая, овдовев, надеяться в старости могла только на сына.
Жили они тихо, справно. Дом их был под стать хозяевам: умело сложенная, ладная изба-пятистенка с укором взирала на соседские хаты, чьи ленивые хозяева не заботились ни о дырявых крышах, ни о покосившихся заборах. Казалось бы, смотреть людям на них, своих рачительных соседей, да пример брать, только не так у них душа устроена. Раз с бабами не гуляет, пьяным по канавам не валяется, работу свою честно выполняет, значит, что-то неладное с этим человеком происходит. Может, враг он какой, шпион засланный или ещё чего похуже – ведьмак!
Каждое время своих врагов рисует, а каждое правительство свою манию имеет. И если раньше сидеть бы Михаилу в сталинских лагерях, но так как власть уже отказалась от людоедских способов борьбы за свое утверждение, то по этой причине, а скорее, из-за полной своей бездуховности, народ наш усвоил новую угрозу – нечистой силы, которая, к слову сказать, как противник, во сто крат удобнее классовых врагов, поскольку никакой логики для ее признания или опровержения вовсе не требуется. Публика с упоением уверовала во всевозможных ясновидящих, чумаков, привороты, отвороты. Но поскольку сплетням и слухам в селе особенно-то разгуляться негде – все на виду, то сельский ветеринар Михаил был негласно избран на почётную вакантную должность местного ведьмака. И хоть Зинаида Васильевна, его мать, несчётное количество раз пыталась разубедить соседок в их глупых наговорах, всё бесполезно. Что бы Мишка ни сделал, как бы ни поступил, сарафанное радио всё истолковывало по-своему. Во всех его поступках какую-то сверхъестественную способность углядывало. Одно хорошо: односельчане, по большому счёту, народ был мирный, доброжелательный. Пошепчутся, пошепчутся в своё удовольствие, а словом или делом, не дай Бог, забижать не станут. Если, конечно, повода для этого достаточного не будет. А повода Михаил и не давал. И давать не мог. Беспрекословно шёл на помощь туда, куда его звали, на деньги не жаден был, когда хозяевам заболевшего животного платить было нечем, помогал бесплатно.
Сам ветеринар, казалось бы, разговоров о себе и не замечал. Все домыслы и догадки, подобно дождевой воде с лоснящегося крупа лошади, стекали с него, не оставляя никакого следа. Ни опровергать, ни, тем более, подтверждать их он не торопился. Тем более, что сам в самой глубине души частично даже оправдывал подобное отношение. Не смея порой самому себе признаться в необыкновенности своих ощущений, он, как ни странно, чувствовал себя этаким изгоем, ничуть не похожим на других людей. Его состояние было сходным с тем, какое испытывает человек, давно подозревающий о наличии у себя какого-то страшного заболевания, но не смеет открыто взглянуть правде в глаза и адекватно оценить все имеющиеся у него симптомы. Бывает, больной подспудно догадывается о чём-то, происходящем внутри него, и боится дать название своей болезни, страшась оттолкнуть от себя этим диагнозом своих близких.