Нравы четы Филипп

Ренар Жюль

– А в котором часу?

– Как когда.

– Ну, летом.

– Летом не по часам, а по солнцу.

– А как же ставни?

– Я их никогда не закрываю, - говорит она.
– Я боюсь, когда темно, я люблю просыпаться при солнце. Оно живет тут, прямо напротив окна, и как только вылезет из своего лукошка, так сразу же заиграет у меня на лице.

II

Я приехал к ним на Новый год.

Уезжал я из густолиственной деревни, а приехал, когда листья облетели, но, пожалуй, сейчас она была зеленее, чем в октябре, потому что из земли вышел колос. Лужайки, которые

все лето поджаривало солнце, освежились побегами новой травы, и она была такая короткая, что коровы не могли ухватить ее своими толстыми губами. Коров пришлось отвести на ферму. Сейчас их не было видно на полях. Только лошади остались. Они умели находить себе пищу там, где коровы не могли сорвать и травинки. Они меньше боялись холода и оделись к зиме в густую шерсть, отливавшую бархатом.

Кроме дуба, упрямые листья которого падают только тогда, когда приходит черед уступить место новым, все деревья стояли голыми.

Сплошная живая изгородь стала прозрачной, и черный дрозд с трудом прячется в ней.

На самой верхушке тополя было старое сорочье гнездо, взъерошенное, как волчья голова; казалось, тополь начнет сейчас, как метлой, подметать им тучи, тончайшей паутиной свисающие с небес.

Да и сама сорока была недалеко. Она скакала по земле - ноги вместе боком, потом прямо и, как заводная, летала к дереву. Иной раз она пролетала мимо своего дерева и садилась на соседнее. Она такая одинокая и обычная только ее одну и можно было встретить на дороге. С утра до вечера она в нарядном платье. Это наша самая французская птица.

Все кислые яблоки сорваны, все орехи разгрызены.

Ежевика растеряла свои злые колючки.

Вялый терновник созрел, его хватило морозом, и кто его любит, уверяет, что теперь он вкуснее всего.

Но красные ягоды шиповника борются за свою жизнь. Они умрут последними, потому что у них суровое имя и нутро, полное шерсти.

Войдя в деревню, я удивился. Она стала такой маленькой.

Сады обнажились, и дома напротив церкви, прежде разделенные зеленью, стали теперь одним сплошным домом. Замок, казалось, приблизился, и разбросанные фермы тоже, и пустые поля, и светлые виноградники, и ставший прозрачным лес... И река течет теперь от края к краю горизонта совсем голая.

На улице никого. Ни одна дверь не открылась, пока я проходил. Дымили редкие трубы. Другие дома топились, должно быть, по-черному.

Наконец я добрался до Филиппа, и мне приятно было снова увидеть его и жену. Он был одет по-летнему, только отпустил, как всегда к зиме, бороду.

Мой приход не очень его удивил и не взволновал. Он протянул мне свою шершавую руку и сообщил, что новостей никаких нет.

– Никто не умер с моего отъезда?
– А вам хотелось бы?
– спросил он.

– Нет, Филипп, но если бы кто-нибудь и умер, ничего бы не было удивительного.

– Если бы деревенские умирали так быстро, скоро никого бы не осталось.

– Вы правы... Много вы сейчас работаете?

– Да так, мастерю всякую всячину. Жду вот, когда можно будет начать копать: бью камни - повинность моя пришла, рублю колы для виноградника, вожу навоз в сад. А то греюсь и потом ложусь спать.

–

В котором часу?

– С трудом досиживаю до восьми. Начну читать альманах, засыпаю, уткнувшись носом в книгу.

– Ну, а вы, мадам Филипп? Что вы делаете после работы?

– Вы же видите. Вяжу носок.

– Все тот же самый?

– Нет, нет.

– А для кого? Для Пьера?

– Нет, для Антуана.

– Для солдата? Нравится ему служба?

– Никак не узнаешь, - отвечает мадам Филипп.
– Он не часто пишет, потому что за почтовую марку ему приходится работать три дня. А помногу зараз он не пишет.

– А когда вы его увидите?

– Может быть, сегодня вечером.

– Как, сегодня вечером?

– Да, в последнем письме он сообщил, что приедет сегодня вечерним поездом. И после не писал, что дело переменилось.

– Значит, он должен быть. Вы пойдете, Филипп, ему навстречу?

– Это еще зачем?

– Чтобы встретить его на вокзале.

– Он знает дорогу, - говорит Филипп, - один дойдет, не маленький.

– Вы бы тут же, на вокзале, и поцеловали его.

– Ну!

– Но ведь вы любите вашего Антуана?

– Нет у нас привычки встречать на вокзалах, - говорит смущенный Филипп.
– Да я думаю, что он не приедет. Он был бы уже здесь.

Филипп глядит на часы и высчитывает в уме время, а я слышу звон колокольчиков.

– Слушайте, - говорю я, - это он.

– В почтовой карете? Удивительное дело, - говорит Филипп.

Мадам Филипп встает с места, и спицы, воткнутые в носок, шевелятся, как усики потревоженного насекомого.

Филипп открывает дверь и глядит.

Это не Антуан, это фермер, который любезно согласился доставить Филиппу адресованную ему посылку, - ее передал на вокзале какой-то человек.

Мадам Филипп, стоя на коленях, развязывает пакет: в нем штатская одежда Антуана. Он должен был принести ее сам, когда пришел бы в отпуск.

– Значит, он не придет, - говорит она.

– Может, - замечаю я, - есть какое-нибудь письмо внутри.

– Нет.

– Посмотрите получше.

– Ничего нет.

– Ясно, вы получите завтра письмо от Антуана. Он вам объяснит, почему не приехал, и поздравит вас с Новым годом.

– Возможно, - говорит Филипп.

Мадам Филипп раскладывает и перетряхивает одежду: штаны, пиджак, мягкую шляпу, галстук шнурком и несколько грязных кальсон.

– Вот, - говорит она, - все тряпки, которые были на нем, когда он от нас уехал. Прямо можно подумать, что он умер.

III

Так как я просил Филиппа меня предупредить, он прислал мне телеграмму: "Свинью режу субботу". Двенадцать часов езды по железной дороге, и вот я у Филиппов.

– Все идет хорошо?
– спрашиваю я.

– Да, - отвечает Филипп.

– А где она?

– В конюшне, не привязана.

– Спокойна?

– Она спит уже двое суток. Я ей не даю есть. Лучше резать натощак.

– Она такая тихая, - замечает мадам Филипп.
– Я прогуливала ее вчера по двору. Не думала я, что загоню ее обратно одна. А справиться с ней было легче, чем с овцой.