Нутро любого человека
Шрифт:
Пока мы ждали судна, Люси [Сансом] [152] отвела меня в Лит, в знакомое ей кафе. Она потолстела, волосы седеют, но под всеми наслоениями плоти еще видна красивая девушка, когда-то наполнявшая меня фантазиями. Она была очень добра ко мне: совершенное противоядие бесцеремонным рационализациям Дика. Мы пили чай, ели тосты с джемом. За Эдинбургом дождь обратил сажисто-серые скалы в черные, точно бархат. У Люси есть коттедж в Или — в Файфе, — она предложила мне поселиться в нем, если я „нуждаюсь в тихом и спокойном месте для работы“. Какой работы? — спросил я. Господи, ты же писатель, ответила она. Ты должен продолжать писать. Она спросила, уверен ли я, что поступаю правильно. Я сказал, что должен это сделать. Что это единственный мой шанс очиститься — я должен почувствовать, что все, наконец, позади.
152
Она теперь читала историю Средневековья в Эдинбургском университете.
Завтра должны причалить в Рейкьявике. Хорошо было в море в эти последние дни. Плавание прошло спокойно, я отдохнул. Стоял часами, держась за поручни, и смотрел на море и небо. Почему море внушает нам столь возвышенные чувства? Быть может, потому, что ничем не заслоненный купол небес, который смыкается с вечно волнующейся водой, это самый близкий визуальный символ бесконечности, какой дан нам на земле? Такого покоя на душе у меня не было уже многие месяцы.
Рейкьявик. Город оставляет впечатление окрашенного бетона, гофрированного железа и разноразмерных, затянутых непромокаемым брезентом предметов. Похоже, когда исландцы не знают, как поступить с какой-нибудь вещью, они накрывают ее непромокаемым брезентом. Когда мы причалили, лил сильный дождь, а за час, ушедший у меня на то, чтобы сойти на берег, отыскать стоянку такси, выстоять очередь и доехать до отеля, дождь прекратился, просияло лютое солнце, потом снова дождь, и град, и сияние солнца. Если тут это дело обычное, я сойду с ума. Остановился в „Борге“. Позавтракал: немецкие сосиски, маринованный огурец, копченый лосось и тарелка сладких булочек на десерт. Теперь можно приступать к поискам Гуннарсона.
На то, чтобы найти Гуннарсона, ушло два дня; все были очень вежливы и, отвечая на мои вопросы, старались помочь. В конторе отеля есть хорошенькая девушка, которая, когда требовалось, помогала мне с переводом (ее зовут Кэтрин Аннасдоттир). Гуннарсон, как выяснилось, служит в исландском эквиваленте Министерства сельского хозяйства. Я написал к нему, объяснив кто я и сообщив, что остановился в „Борге“, и передал письмо у двери министерства. Вечером пришел ответ, в котором говорилось, что он, Гуннарсон, не видит ни причин, ни необходимости встречаться со мной.
Цена спиртного в этом отеле — мечта побирушки.
С утра пораньше пошел к министерству и стал ждать появления служащих. Остановил молодого человека, возраст которого показался мне примерно подходящим, и спросил, не Гуннарсон ли он. Нет, ответил молодой человек, но Гуннарсона вы не пропустите, он очень высокий. Да вон он идет. Я смотрел, как Гуннарсон заходит в здание: он взглянул на меня, не без любопытства. Высокий, атлетического сложения, очень светлые, почти белые волосы. Я подумал: вот мужчина, которого Фрейя захотела после меня… И ощутил тошноту.
Я прождал у министерства до обеденного перерыва, и когда появился Гуннарсон, подошел к нему и представился. Он на добрых полголовы выше меня. Выглядит ладным и плотным, — а это не то прилагательное, которое обычно соотносится с очень высокими людьми, — у него большой орлиный нос. Похож на человека, способного целый день лазать по скалам. Встреча со мной, кажется, вызвала у него скорее раздражение, чем что-либо еще, впрочем, когда я предложил оплатить его обед, он слегка вскипел.
Гуннарсон отвел меня в ближайший ресторан и заказал что-то вроде рагу из рыбы со сметанной подливкой, вареным редисом и разваренным горячим латуком. Я ничего есть не мог и, пока он набивал рот, как если б тот был паровозной топкой, пил смехотворно дорогое пиво. Думаю, только здоровенный рост и неуемная энергия и привлекли в нем Фрейю. Физически он противоположен мне почти во всех отношениях. Я высок и худощав, но у меня плохая осанка и ничто в моих повадках и манерах не наводит на мысль о напористости. Я, к примеру, никогда не хожу быстрым шагом, если могу без этого обойтись.
Покончив с рагу, Гуннарсон заказал тарелку неизменных сладких булочек. А слопав и их, с любопытством взглянул на меня.
— Как странно, — сказал он. — У меня такое чувство, будто я хорошо вас знаю.
Он говорил на хорошем английском, почти без акцента.
— Вы, вероятно, немало слышали обо мне.
— Я видел так много ваших фотографий, и все-таки не узнал при встрече.
— Я не делаю лестных для меня снимков.
— Нет. Думаю, это потому, что для меня вы всегда были мертвым. А теперь предстали передо мной живым. Странно.
— А Фрейя и Стелла мертвы.
Услышав это, он стиснул зубы и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.
— Она была такая красивая, — сказал он. — Я очень ее любил.
— Я тоже.
— И Стелла была прелестной девочкой.
Я попросил его не упоминать больше о Стелле. Разговаривать о Фрейе это еще куда ни шло — поскольку я провел с Фрейей куда больше времени, чем он, — но я пропустил два года недолгой жизни Стеллы, и не мог вынести того, что этот чужак знал ее в шесть и в семь лет, — а я не знал.
— Почему вам захотелось встретиться со мной? — спросил он. — Это должно быть… больно.
— Больно, — подтвердил я, — но мне необходимо было увидеть вас, посмотреть, на что вы похожи. Попытаться понять. Заполнить пробел.
Он поскреб затылок и нахмурился. Потом сказал:
— Вы не должны ее винить.
— Я и не виню.
Он не обратил на это внимания.
— Понимаете, она была уверена, что вы погибли, вот и все. Ее убедило в этом ваше полное молчание. Она говорила, что если бы вы были живы, она хоть что-нибудь да получила бы — хотя бы слово. Ей было одиноко. А тут появился я.