Нутро любого человека
Шрифт:
После утренней службы у нас с Питером осталась пара свободных часов, и потому, когда я вернулся в Аббихерст, мы зашли к «Ма Хингли» – выпить чаю и полакомиться сдобными лепешками. Горячие лепешки с маслом и джемом – что может быть прекраснее? В тот день, когда они перестанут доставлять мне наслаждение, я пойму, что душа моя умерла. В заведении было пусто, лишь парочка местных старикашек обменивалась сведениями о своем геморрое и артрите. По словам Питера, ему кажется, что он влюбился в прелестную Тесс. Я не стал смеяться над ним. Это испытание, вызов, сказал я, нечто холодно объективное – мы не вправе приплетать к нему какие бы то ни было чувства. Однако Питер все распространялся о ее доброте, врожденной чувствительности, крепенькой, полной фигурке, о том, как он, когда они молча обхаживают лошадей, ощущает странное единение с нею. Я прощупал его на предмет дальнейших подробностей. Оказывается, работая в конюшне, Тесс предпочитает переодеваться в мужскую одежду:
И тогда он сделал признание, а вернее, стыдливо пролепетал, шумно прихлебывая чай: «Когда мы заканчиваем, – сказал он, – она позволяет мне целовать себя. Собственно, первый шаг сделала Тесс. Позволяет трогать ее за грудь, – но только после того, как мы покончим с лошадьми».
«Пожалуйста, Питер, не ври мне, – сказал я, – стыд какой». Однако он начал протестовать, и по некоторым частностям его поведения, я понял: не врет. Питер клялся, что каждое его слово – чистая правда, потому-то он в Тесс и влюбился. "Это храбрая, редкостная душа", – сказал он, и я ощутил, как кислая, желчная зависть сжимает мне сердце. Ну что же, ответил я, поздравляю, ты свое испытание выдержал. Теперь тебе осталось только придумать способ, который позволит мне и Бену засвидетельствовать ваши любовные игры. Питер серьезно кивнул: похоже, рассказав мне все, он испытал большое облегчение. Фактически, он выглядел человеком сбившимся с толку, запутавшимся в странном романе с фермерской дочкой. Позже мы с Беном от души посмеялись над ним, как умудренные жизнью люди, однако я уверен: Бен поражен – и невнятно рассержен, – не меньше моего. Вещи подобного рода, такое фантастическое везение, все это должно было выпасть не Питеру, – а нам. Впрочем, мы согласились друг с другом в том, что нам его жаль: бедный старый Питер Скабиус, внезапно лицом к лицу столкнувшийся с сексом. Возможно, мы оказали ему услугу.
25 февраля 1924
Второй состав играл с Аппингамом. Холодный, ледяной день, сильный восточный ветер. Я был запасным – бегал вдоль боковой линии, а во время перерыва подтаскивал игрокам дольки апельсинов. Полагаю, то, чего я достиг за несколько недолгих недель, достаточно необычно (даже Ящер с похвалой отозвался о моем «неслыханном спортивном рвении»), однако, как и всегда, преобладающая моя эмоция – разочарование. Хукер второго состава – это нелюдимый, светловолосый малый по фамилии ффорд – уверен, дай срок, я смогу занять его место: в ффорде нет ничего, даже близкого к моей напористости, моей безумной отваге. Однако, следом идет первый состав, в котором хукером состоит некто по фамилии Вандерпол – невысокий, жилистый, спортивный, – он еще и капитан нашей команды по сквошу. До конца триместра осталось всего несколько недель, и я не уверен, удастся ли мне продвинуться выше того положения, которое я занимаю теперь, удастся ли вытеснить настоящего спортсмена – я не уверен даже, что имеет смысл попытаться проделать это... Ужасная мысль: не таков ли удел всей предстоящей мне жизни? Каждый честолюбивый порыв приводит в тупик, каждая мечта оказывается мертворожденной? Хотя, если поразмыслить, чувства, которые я ныне испытываю, присущи любому разумному, обреченному на страдание человеческому существу за исключением очень и очень немногих: истинно одаренных – странных, редкостных гениев – ну и, разумеется, каждой на редкость везучей свиньи.
Пока писал это, мне пришло в голову, что Питер Скабиус прекраснейшим образом укладывается во вторую категорию. Он зашел так далеко, что назвал нам место, в котором мы сможем «засвидетельствовать поцелуй». Согласно его уверениям, таковой состоится послезавтра, на верховой тропе, идущей по соседствующему с фермой лесу. Бен, между тем, расстроен не меньше моего: Дойг проникся к нему враждебными чувствами и настоял на том, чтобы их встречи происходили теперь не у миссис Кейтсби, а в доме приходского священника собора Св. Джеймса. Бен убежден, что это просто-напросто вид испытания, мысль Дойга (написанная, по словам Бена, на его физиономии) сводится к тому, что, если Бен действительно искренен, визиты в дом приходского священника не будут для него непосильными.
Х-Д сказал мне сегодня, что Ле-Мейн нашел меня «неуверенным в себе, но обладающим подспудным обаянием и интеллигентностью». Полная чушь: более неточного описания моей персоны я и примыслить не могу.
26 февраля 1924
Мы с Беном встретились после второго чая и поспешили на место прославленного «засвидетельствованного поцелуя». Питер был очень точен в указаниях, мы быстро отыскали низинную тропу – неподалеку от «Школьной фермы», – а там и расколотый молнией дуб, и муравчатую лощинку слева от него. Мы спрятались ярдах в пятидесяти, на возвышении; плотные, безлиственные, все в гнусных колючках кусты хорошо укрывали нас. Сгорбясь под своими плащами, мы курили одну сигарету на двоих, гадая, как именно Питер приступит к эротическим поползновениям. Бен, с типичной для него предусмотрительностью, прихватил с собой театральный бинокль, чтобы можно было разглядеть все в подробностях. Мы с ним поговорили также и о наших испытаниях и, соответственно, о разочарованиях, сойдясь, впрочем, в том, что овчинка стоила выделки и что нам удалось, по крайней мере, оживить скучнейший, унылейший из триместров года. Миссис Кейтсби, оказывается, пригласила Бена на «чай с булочками» – sans[14] Дойг, как интересно.
Прождав с полчаса, мы увидели идущих по тропке Питера с Тесс. Питер расстелил на траве свой плащ, они уселись спинами к расколотому дубу. Тесс вытащила пачку сигарет, они закурили – до нас доносились неразборчивые обрывки их разговора и довольно глубокий (довольно привлекательный) горловой смех Тесс. Вдруг просияло бледное солнце, и вся эта зимняя сцена окрасилась в тона скромной буколической идиллии. Некоторое время они продолжали беседу, – впрочем, оба, похоже, посерьезнели, поскольку смеха уже слышно не было, – а потом Тесс сбросила с плеч свой плащ и полезла за чем-то в карман Питера.
Как выяснилось, за носовым платком, и тут Бен, – глядевший в театральный бинокль, – прошептал: «Глазам не верю. Она расстегивает ему ширинку».
Мы с Беном по очереди, пятисекундными урывками, наблюдали, как старательная Тесс окунает руку в ширинку Питера и извлекает оттуда его вялый, белесый пенис. Затем она обвязала свою добычу носовым платком и начала подбрасывать ее на ладони – вся процедура заняла секунд тридцать, не больше (Питер, зажмурившись, откинул назад голову). Когда все закончилось, лицо его выражало скорее изумление, чем восторг, затем – дело сделано – Тесс вручила ему платок, аккуратно сложенный в плотный, двухдюймовый квадратик, и Питер просто-напросто сунул его в карман своего плаща, не помедлив и не удостоив платок взглядом. Потом оба, улегшись на плащ, целовались – минут десять или около того, впрочем, мы с Беном дальше смотреть не стали: мы были слишком изумлены и слишком, согласились мы позже, обозлены. Обозлены из-за того, что назначили это испытание Скабиусу (могли бы и сами попробовать), из-за того, что победа далась ему без всяких, по-видимому, усилий, – а дополнительное вознаграждение, которое он только что на наших глазах получил, представлялось нам и вовсе клубничиной, добавленной к сливкам.
Мы ушли раньше их, пронизав сучковатый подлесок, а они между тем катались по плащу Питера, обжимаясь, целуясь и лаская друг дружку. И я, и Бен согласились с тем, что Скабиус – самый везучий сукин сын в нашей школе, не говоря уж обо всех Британских островах.
Позже. Во весь обед Питеру так и не удалось согнать с лица идиотскую улыбку. Он то и дело наклонялся к нам и шептал: «Она его трогала, правда, в руку брала». Мы оба заплатили ему по причитающемуся победителю фунту, – что оставило меня до конца триместра на серьезной мели (придется занять у Бена). И тем не менее, мы с Беном решили продолжить наши испытания, не столько из энтузиазма, сколько для сохранения реноме. Тут не просто пари – во всей этой затее присутствует философическая непреложность и значительность. Когда мы покидали столовую, Питер сказал мне, что теперь он «определенно влюблен» в Тесс. Даже мысль об этом представляется мне совершенно отвратительной.
29 февраля 1924
Бен вернулся со встречи с Дойгом в Глимптоне раньше времени и сообщил, что Дойг его выставил. Я напомнил ему, что мы договорились пройти наши испытания до конца. «Но Питер уже победил, – устало сказал Бен. – Я просто не вижу смысла сидеть и слушать, как этот греховодник разглагольствует об ангелах и непорочном зачатии».
По правде сказать, трудно с ним не согласиться. Оказывается, Бен раз за разом возвращал разговор к приносимому священником обету безбрачия и к сложностям, связанным с его выполнением. В конце концов, Дойг вышел из себя и велел ему удалиться, – а Бен стал протестовать, говоря, что раз уж он чувствует в себе истинное призвание к священническому служению, то, значит, имеет полное право выяснить все связанные с таковым «за» и «против». Дойг же, по словам Бена, впал в пугающее остервенение и практически вышвырнул его из двери.
Как бы там ни было, я сказал Бену, что намерен, будь что будет, держаться до последнего, и поскольку ему теперь заняться нечем, он мог бы помочь мне: до конца триместра осталось всего несколько недель, а я еще не попал в первый состав, и уж тем более не сыграл за него так хорошо, чтобы получить поощрительную награду. Бен ответил, что на его взгляд я просто-напросто рехнулся, однако, если мне угодно продолжать, я могу рассчитывать на его полную и безоговорочную поддержку.
Воскресенье [2 марта 1924]