Нутро любого человека
Шрифт:
В конце концов, мы решили укрыться в кафе и нашли одно – с застекленной верандой, – и выпили там несчетное количество чашек кофе. Люси писала открытки знакомым, а я сражался с Рильке. Мне хочется научиться говорить по-немецки, однако язык этот выглядит пугающе сложным: если бы только можно было с минимальными усилиями добиться приемлемой беглости речи (я больше ни о чем не прошу). Возможно, я не лингвист... У меня вдруг прорезалась любовь к английской кухне: к пирогам с телятиной и свининой, к бараньей лопатке с луком, к пудингу с джемом. Мы съели по куску кекса и решили вернуться домой пораньше.
В пансионе
Мы увидели нечто странное. Приближаясь к парадному портику санатория (похожему на вход в провинциальный музей), мы приметили стоящую на ступенях маму, а рядом с ней – рослого мужчину в макинтоше и фетровой шляпе, они о чем-то оживленно беседовали. Когда мы подошли поближе, мужчина удалился. Мама явно удивилась, обнаружив, как рано мы вернулись из Инсбрука. Не умеет она изображать беззаботность, мама, – гнев, да, а безразличие нет.
– Что вы здесь делаете? – произнесла она сердитым, вопреки ее стараниям, тоном. – Вы провели в Инсбруке всего два часа? Только деньги зря потратили.
– Кто это был? – спросил я, немного вызывающим, готов признать, тоном. – Доктор?
– Нет. Да. В своем роде. Э-э, а-а, он врач. Да. Я просила у него совета. Он мне очень помог.
Лгала она так неумело, что мы с большим трудом удержались от смеха. Позже, сличив наши подозрения и догадки, мы с Люси пришли к выводу, что это был поклонник. Рад сообщить, что настроение Люси, после того, как мы поймали маму на вранье, улучшилось. Мы с ней сыграли в салоне партию домино, а перед сном она позволила поцеловать себя (но только в щеку).
Пятница, 25 апреля
Провел утро в надрывных усилиях – катал отца по Бад-Ригербаху в кресле на колесах. Управляться с таким креслом, толкая его только одной рукой, немыслимо трудно. Отец пытался сам крутить колеса, но я попросил его прекратить, – подобная трата сил обращает все катание в бессмыслицу. В итоге, мы остановились на маленькой площади, рядом с почтовой конторой, и я почитал ему статьи из «Таймс», номер за прошлую среду. Он был тепло укрыт да и день стоял не холодный, и все же каждый раз, как я опускал на него взгляд, мне начинало казаться, что он измучен, что ему неудобно.
Время от времени я спрашивал его, как он себя чувствует, и отец отвечал неизменными: «Просто отлично», «Я в полном порядке». А я впадал то в несказанную грусть, то в дикое раздражение. Грусть из-за того, что приходится возить отца в fauteuil roulant[15], раздражение, вызванное тем, что я трачу на это занятие бесценное время. И все-таки долго сердиться на него я не могу. Я прогневался на отца, когда он в день приезда поднес фрау Дилендорфер в подарок целый ящик, набитый продуктами от «Фоули» – мясными консервами, солониной, заливным мясом и прочим. Отец, сказал я, мы же не коммивояжеры, зачем нам развозить по Европе продукцию «Фоули»? Он только и ответил: Будь проще, Логан, – и меня охватил жуткий стыд. Я потом извинился перед ним – так подействовали на меня его слова.
Мама просила повозить отца «добрых три часа», однако, когда мы возвратились в пансион, ее там не было. «Она отсутствовала все утро, – сказала Люси, – ушла сразу после вас. Отец съел немного супа и пошел наверх, вздремнуть. В первый раз меня посетило жуткое предчувствие, что он, может быть, так до конца и не поправится, и я разозлился на себя за хроническую неспособность побольше думать о других, о том, какие чувства они могут испытывать.
Пишу это в гостиной пансиона под льющийся из граммофона первый фортепьянный концерт Брамса. Безмятежная красота его адажио приводит меня в удивительно спокойное, созерцательное расположение духа, и я вдруг ловлю себя на мыслях о том, почему Люси стала со мной не то чтобы совсем холодной, но какой-то еле теплой. Я попытался взять ее за руку, когда мы поездом возвращались из Инсбрука, однако Люси руку отдернула. А уже через пять минут она болтала со мной (о новом увлечении ее отца: о лепидоптерии), как будто мы с нею старинные, закадычные друзья. Но я не хочу быть ее другом, я хочу быть любовником.
Суббота, 26 апреля
Отец возвратился в санаторий, купаться в горячей грязи, в галлонах сернистой воды и Бог весть в чем еще. После завтрака Люси зашла в мою комнату и к удивлению моему сообщила, что разработала план, который мы вскоре и осуществили. Сказали маме, что собираемся отправиться поездом в Ланс, на тамошний праздник (чего именно праздник, мы уточнять не стали: хоть кожаных шортов, маме все едино), – она сочла нашу идею превосходной. В итоге, Франц, старший лакей и прислуга за все, отвез нас в запряженной пони двуколке на вокзал, а мы, едва он уехал, фуникулером вернулись в старый город.
Мы засели в сувенирной лавке, из которой виден пансион, и добрых полчаса притворялись, будто выбираем почтовые открытки – пока, наконец, не показалась мама в ее роскошной собольей шубке («Смотри!» – прошипела Люси) и в шляпке с вуалью. Она торопливо миновала санаторий и вошла в гостиницу «Золотой Олень». Дав ей пять минут, мы с Люси как бы без всякого умысла зашли в вестибюль. Маму мы обнаружили почти сразу – она сидела в дальнем конце вестибюля, в салоне для постояльцев, наполовину заслоненная растущей в горшке пальмой. Наклонившись в кресле, мама беседовала с высоким, худощавым мужчиной, которого мы уже видели у санатория.
Люси поманила гостиничного казачка и украдкой указала ему на мужчину. «Вы не могли бы передать мистеру Джонсону, что я пришла повидаться с ним», – попросила она. Казачок тут же поправил ее: это не мистер Джонсон, сказал он. Это мистер Прендергаст. Американец.
Должен сказать, поведение мамы оставляет меня странно равнодушным – куда большее впечатление произвело на меня коварство, с каким Люси выяснила имя Прендергаста. Однако факт остается фактом – и другие объяснения Люси принимать отказывается, – в самый разгар болезни отца его жена, похоже, обзавелась поклонником.