Нутро любого человека
Шрифт:
Суббота, 18 апреля
Мамы все еще нет, а Дик Ходж все еще здесь, впрочем, сегодня мы оба еле живы. Вчера вечером посетили "Кафе Ройял", пили шампанское. Потом побывали на шоу в "Альгамбре". А после снова пили – на сей раз бренди – в клубе "50–50", где разговорились с двумя девками. Дик повел себя до крайности прямолинейно – было очень смешно.
ДИК: Сколько?
ПЕРВАЯ ДЕВКА: Смотря чем займемся, ведь так?
ДИК: Мне нужно знать ваши расценки.
ВТОРАЯ ДЕВКА: Вы за кого нас принимаете? За сдельщиц?
ДИК: Я же не стану садиться за столик ресторана, не выяснив,
Скоро они устали от нас и куда-то убрели. Дик сказал, что посетил в Мадриде бордель – ничего особенного, "даже домой написать не о чем". По возвращении, я отыскал портвейн, и мы засиделись за ним допоздна. Я выкурил половину сигары, от чего, надо думать, и чувствую себя поутру совершенно разбитым. Дик спросил, целовался ли я когда-нибудь с мальчиком. Я признался, что не чувствую к ним влечения. А он сказал, что в школе (Харроу) перецеловал их десятки, но с другой стороны, прибавил он, иного выбора там не было, так что у каждого имелся свой предмет вожделения. Я рассказал про Люси и, похоже, произвел на него сильное впечатление. "Мне не нужен секс без любви", – вот последние мои слова, которые я запомнил.
Понедельник, 20 апреля
Дик уехал сегодня утром в Галашилс. Я попросил Бейкера отвезти нас на Кингз-Кросс и ощутил вдруг прилив приязненных чувств к нему (к Дику, не к Бейкеру). Думаю, хорошо, что у меня появился еще один близкий друг, кроме Бена и Питера, – кто-то, не знавший меня в школе и принимающий таким, каков я теперь. Впрочем, когда он прошел за барьер, чтобы сесть на свой поезд, то даже не пожал мне руки – приподнял шляпу, сказал: "Назад, на ферму" и ушел, ни разу не оглянувшись.
Он сбивает меня с толку, Дик. У него глубокий, пытливый ум – он говорит, например, что терпеть не может Шекспира, – однако интеллект его, похоже, пребывает в вечной борьбе с бескомпромиссной прямотой и резкостью. Бог его знает, что он мог бы наговорить маме. Именно абсолютная откровенность и привлекает меня в нем – зная себя, я без труда понимаю, почему эта черта представляется мне такой притягательной. Но что же сам Дик Ходж нашел в Логане Маунтстюарте? Если наше расставание сколько-нибудь показательно, ответ будет таким: почти ничего.
Мама телеграфировала, что завтра возвращается из Парижа. Мистер Прендергаст приезжает с ней, но остановится он в отеле "Гайд-Парк".
Пятница, 22 мая
Мы с Питером ездили на велосипедах в Айслип, выпить чаю у Тесс. Поразительно, но их сожительство так и остается никем не обнаруженным: ни родителями Питера, ни университетским начальством, ни достойными бюргерами Айслипа. Объяснение состоит отчасти в том, что питомник Тесс расположен довольно далеко от деревни, и это препятствует распространению слухов. В питомнике Тесс – просто милая девушка, хорошо умеющая обращаться с растениями. А ее жизнь в Айслипе – в те немногие часы, которые она проводит вне работы, подозрений не вызывает. Счета она оплачивает, соседям, судя по всему, нравится. Нерегулярные приезды ее "брата" из Оксфорда особых толков не порождают. Питер сказал, что во время каникул провел с ней длинный уик-энд. Они жили, как муж и жена, сказал он (ему не было нужды вдаваться в подробности). Его любовь к ней безгранична.
Домик выглядит очень мило, в садике при нем много цветов (надо бы выяснить их названия – мое невежество по этой части злит меня. Уж если я способен назвать дюжину деревьев, так наверное осилю и цветы). Полы покрыты свежим лаком, устланы ковриками, на окнах – яркие шторы, в комнате появились два кресла – у камина – и небольшой туалетный столик. Питер признался, однако, что Тесс и домик оказались для его финансов бременем непосильным, и занял у меня десять фунтов, чтобы как-то продержаться.
Мы выпили чаю, съели гору тостов с анчоусами, – Тесс показалась мне очень любезной и, – возможно, тут сказывается жизнь на открытом воздухе, миловидной, как никогда. Пока Питер ходил в лавочку за сигаретами, она сказала мне, что не знает, можно ли быть более счастливой. Она не просит у жизни ничего сверх того, что имеет сейчас: работа в питомнике, домик и Питер. Остается только завидовать! Быть может, в этом и состоит ответ – быть может, так человек и достигает подлинного довольства, – живя в пределах ограниченных горизонтов. Ставя себе скромные цели, устремляясь к достижимому. Увы, не каждый из нас способен на это.
Среда, 3 июня
Вчера Ле-Мейн задал в банкетном зале "Митра" званный обед в честь Эсме Клей[23] и ее мужа. Устроено все было с размахом и, должно быть, стоило Ле-Мейну немалых денег. Думаю, он стремится показать, что его круг – более светский и утонченный, чем круг Баура или Эркарта, что круг этот распространяется далеко за пределы Оксфорда и ученого мира, что у него, Ле-Мейна, отсутствует необходимость ограничиваться либо стервозными гомосексуалистами, либо трезвенниками-интеллектуалами. Некоторые его друзья приехали из Лондона, – надо полагать, я должен чувствовать себя польщенным тем, что удостоился приглашения. Эсме Клей репетирует сейчас "Антония и Клеопатру" в "Палас". ("Господи, как же я ненавижу эту пьесу", – обронил Дик, когда я рассказывал ему о приглашении).
Была там и Лэнд Фодергилл – вся в черном, посверкивающая бриллиантами, с подобием шляпки из перьев на голове. Она подкрасила лицо и выглядела совершенно иной, чем прежде. Лэнд сама представила меня Эсме Клей (та дружит с ее семьей), у нас состоялся довольно длинный разговор. Меня колотило, точно ребенка, до того я был взволнован тем, что беседую с прекрасной и прославленной актрисой, – срам, да и только. На мне был новый обеденный смокинг и белый двубортный жилет – я ощущал себя щеголем и боялся, что сварюсь. Что мы ели, я даже и не заметил, – не мог оторвать глаз от Лэнд, – усевшейся, мрачно отметил я, рядом с Ле-Мейном.
Позже, уже после кофе, я спросил у нее, не заглянет ли она со мной в "Les Invalides" – выпить по коктейлю или по бокалу шампанского – однако Лэнд напомнила мне, что обязана вовремя возвращаться в колледж.
"Нельзя допускать, чтобы Оксфорд развращал нас, девушек, – в отличие от вас, – сказала она, глядя мне прямо в глаза. – В Оксфорде с нами не должно случиться ничего дурного, никогда". Лэнд выпустила в потолок струйку табачного дыма. "Вот с вами, это пожалуйста, – продолжала она, – а за нами они следят, что твои ястребы". Я выдавил нечто слабенькое – какой позор или что за нелепость. И тогда она сказала: "А стало быть, почему бы тебе как-нибудь не заглянуть ко мне в Лондоне?" И дала мне хампстедский адрес своих родителей.