Нюма, Самвел и собачка Точка

Штемлер Илья Петрович

— Не торопись Женя, — поправил Нюма. — Каждый день теперь на счету.

Все согласились. Чокнулись. Выпили водки и закусили отварной картошкой с селедкой.

Точка, не открывая глаз, скукожила кончик носа. Она не выносила запаха водки. Как-то этот дебил Толян решил пошутить и насильно влил ей в горло ложечку водки. Точка забилась под кровать и сидела там, чихая и кашляя. Все семейство всполошилось. Молоком отпаивали собачку… А если говорить начистоту, однажды Точка попробовала и коньяк. Пятно на полу вылизала…

Точка открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на стол. Нет, коньяком не пахло, только водкой. Зевнув, Точка вновь уложила голову на вытянутые лапы. А в голову

полезли разные мысли. Вспомнила сынишку Толяна, толстозадого второклассника, тот частенько выгуливал ее после занятий. Прикармливал припрятанным школьным завтраком. Он был добрым мальчиком и нередко отпускал Точку гулять без поводка вдоль лужи, рядом с зоопарком. Под вой голодного зверья, чей рацион без совести урезали служители. А еще — ловили кошек и собак и скармливали хищникам. Это показывали по телевизору, в передаче «600 секунд»… Но однажды… Точка хорошо запомнила ту историю. В зарослях осоки, что лепилась к берегам Кронверкской лужи, она повстречала старого знакомого, черного пса. С ошейником. Того самого, что когда-то спас ее от разъяренных собак у пивной точки на Бармалеевой. Пес совсем не изменился, только очень уж отощал. И пес признал Точку. Разговорились. Точка хотела узнать судьбу тех шавок, которые как-то облаяли ее на Большом проспекте, у мясного ларя. Но пес был неразговорчив, пока не обнюхал Точку. Потом поскучнел, черные его глаза поплыли. И безо всякого предупреждения залез на нее, целиком подавив своим хоть и тощим, но тяжелым телом. Сперва Точка решила, что это какая-то особая ласковая игра. Она даже повернула мордочку, желая лизнуть своего старого приятеля. И почувствовала резкую боль. В страхе попыталась вырваться, но пес, дрожа и дергаясь всем телом, крепко держал ее передними лапами, прикусив ухо. Вскоре боль утихла и наступило блаженное состояние, сравнимое со вкусом сладковатой говяжьей печенки, что иногда ей перепадала со стола семейства Толяна… Пес ослабил объятия, слез с Точки, посапывая, опустил нос к земле и, обежав собачку кругом, сиганул в заросли осоки. Даже как-то обидно, хотя бы пролаял на прощанье. Да и Точка, признаться, не долго его помнила. Побежала навстречу тревожному зову маленького хозяина…

Точка была готова еще кое-что вспомнить, ее воспоминания прервал новый вкусный запах. Точка подняла голову и увидела, как Лаура внесла исходящую паром фарфоровую супницу. Поставила на краю стола и принялась разливать суп по тарелкам под одобрительный гомон…

Гости, продолжая разговор, принялись есть. Нюма сказал, что суп с лапшой на курином бульоне возвращает его в одесское детство. Сеид обещал съесть такой суп вместе с тарелкой. Самвел понюхал суп и молча прикрыл в блаженстве глаза. А Евгения Фоминична объявила, что в Рождество подобная еда обращает ее к Богу, потому как, глядя на происходящее в стране, она подумывала о промысле Дьявола…

— Я четыре года так думаю! — воскликнула Лаура, возвращаясь к тому разговору, который Точка, вероятно, упустила, пока дремала. — Был бы Сталин, разве такое могло бы произойти?! Он бы всех этих вождей, что в Ереване, что в Баку, в трубке своей раскурил, клянусь здоровьем…

Точка поудобнее улеглась и положила голову между лапами. Кто такой Сталин, она не знала. А Лауре поверила, Лаура ей нравилась. У Лауры над губой пробивались усики, что как-то сближало Точку и эту добрую женщину, которая расставляет на столе такую вкусную еду. Возможно, и у того Сталина были усики, а то с чего бы Лауре его поминать. Только уж очень громко она кричит…

— Если разобраться — кто эти сегодняшние демократы-либералы? Горбачев, Ельцин и другие… Такие же слюнтяи, с которыми Сталин разобрался после революции. Если бы они взяли тогда власть, сегодняшний кошмар в Азербайджане и в Армении

случился бы еще в двадцатые-тридцатые годы. Я уже не говорю о том, что случилось в пятнадцатом году, когда турки и курды нас резали, как баранов. Пока царь наконец разрешил открыть для армян границу и спасти хотя бы часть населения от турецких палачей. А почему сразу было не открыть границу и спасти полтора миллиона таких же христиан? Потому, что царь был такая же баба в брюках. А не Сталин.

— Ара, какой царь? Какой Сталин?! — не удержался Сеид. — Я сижу напротив Самвела. Я — мусульманин из Армении, он — христианин из Азербайджана. Что мы делаем? Убиваем друг друга? Мы кушаем, пьем, разговариваем…

Сеид резко умолк. Он хорошо знал свою жену. И боялся, чтобы ей не попала вожжа под хвост. Он уже видел, каким пунцовым цветом покрылись щеки жены. Наступает момент, когда она становится совершенно бешеной. Как тогда, во дворе их ереванского дома. Когда влепила пощечину соседу Гранту…

— Ты кушаешь-пьешь с Самвелом, — тоном, предвещающим бурю, произнесла Лаура. — А ты спроси его, кто ему покалечил спину в Баку? Он мне рассказал на кухне, я даже заплакала. Спроси, как армян выбрасывали из окон высоких этажей! Как обливали керосином и жгли людей. Как насиловали девочек на глазах родителей. Как выбрасывали в море тех, кто пытался уплыть на пароходе в Красноводск. А моряки попрятались, говорили, нет приказа вмешиваться, а на самом деле боялись этих зверей.

— Хватит, женщина! — Сеид хлопнул ладонью по столу. — Сколько можно?! — и он еще раз хлопнул ладонью по столу.

Звякнули тарелки, ложка свалилась на пол. Точка испуганно вскочила. «Во, блин, начинается! И вроде выпили-то немного. Это Толян, осушив целый пузырь, бузил и раздавал подзатыльники домашним, — подумала собачка. — И, главное, кто? Сеидка! А с виду вроде интеллигентный мужик».

Гости изумленно смотрели на Сеида.

— Что с вами, Сеид Курбанович? — произнесла хозяйка. — Как-то…

— Извините, Евгения Фоминична, — Сеид наклонился и подобрал с пола ложку. — Только это не совсем справедливо… Извините…

— Что несправедливо?! — оправилась от изумления Лаура. — Что с тобой?

— Почему ты не вспоминаешь, как меня вышвырнули из страны, для которой я сделал столько хорошего? — сдерживая голос, проговорил Сеид.

— Я не вспоминаю?! — Лаура посмотрела на Евгению Фоминичну. — Нет, вы слышали, Женя? Я не вспоминаю!

— Почему ты не говоришь, как культурные люди, твои сородичи, вышвыривали людей из домов и больниц только потому, что они азербайджанцы или курды. Требуя вернуть этот несчастный Карабах, который лежит на совсем чужой территории! Гнали людей через горный перевал. Зимой! Без одежды, в домашних тапочках. Женщин, детей и стариков. Из Кафанской долины… Об этом ни строчки в газетах, ни звука! Лишь после того, как обезумев от гнева, люди устроили погром в Сумгаите, только тогда завопили во всем мире, выставив мой народ зверьми. А громче всех кричали те, кто и заварил эту кровавую кашу. Московские армяне, близкие к власти. Всякие академики и журналисты. Решили — страна распадается, самое время отдать Карабах Армении…

Сеид умолк, налил себе полстакана водки и залпом выпил. Острый кадык, казалось, прорвет кожу шеи, покрытую колкими цыпками.

Лаура придвинула ему тарелку с маринованным чесноком. Вспомнив о чем-то, вышла из гостиной. В полной тишине. Когда она вернулась с двумя кастрюлями в руках, ее вновь встретила тишина. Если не считать легкое, стеснительное поскуливание.

— Тебе тоже дам, — пообещала Лаура собачке. — Главней тебя сидят и молчат.

В одной кастрюле было пюре, посыпанное рыжим сумахом, в другой пухлые котлеты в золотистых лепестках жареного лука.