Нюркин князь
Шрифт:
— Ничего, иду, — Нюрка спрятала фотографию в карман фартука.
Она никому не покажет, раз он так старательно прятал от посторонних глаз, бережно пронес через все свои страдания. Не покажет чужим то, что ему так дорого.
Одежда высохла. Нюрка не так ловко, как было до того, зашила обратно в пиджак на старые места и монеты, и карточку.
Вечером зашел дядя Мыкола. Прислушался к словам, что быстро лепетал парень в бреду.
— А я его трошки разумею. Бульбаш чи лях. Точно.
— Темный такой
— А что? Бывають.
Гостю не лучшало. Нюрка слышала ночью слабые постанывания. Не выдержала. Встала на колени, прижала руки к груди, зажмурила глаза, вызывая в памяти образ Божьей Матери с Младенцем.
Отца возили на лесозаготовки для шахтных нужд. На пепелище какой-то хаты он подобрал и спрятал за пазуху икону. Хорошо, не обыскали. Привез домой. Небольшая доска с печальными безыскусными ликами. Младенец, хоть и маленький, но выглядел отроком и одет был во взрослую рубаху. Матерь держала Его на руках, а Он благословлял.
Икона треснула посредине и посредине же обгорела. Наверно, балка на нее упала во время пожара.
Нюркина мать обрадовалась иконе, как дорогому гостю. Засуетилась. Поцеловала.
Долго думали, куда спрятать. В доме открыто держать нельзя. Положили под половицу. Но мать огорчилась, неровен час, наступит кто-нибудь ногой на то место. Нюрка слышала, что собирались закопать в саду. Так и не узнала, куда дели. Ей не сказали.
Это событие — единственное, что связывало ее с верой. Может, не единственное, только другого она не помнила. Жизнь до Волчьей Балки стерлась у нее из головы. От той, прежней жизни в памяти осталась почему-то одна чашка. Маленькая чашка на большом столе. Настоящая, фарфоровая, белая с золотым ободком и коричневой шишкой на боку. И все.
О Боге вслух не говорили. Боялись. Молиться мать не учила. Слов Нюрка не помнила. А сейчас надо было что-то сделать. Что точно говорить и кому, Нюрка не знала. Потому она встала на колени и представила в мыслях образ. Она просила у Матери и Отрока не обращать на нее внимания, на ее глупые мечтания, а исцелить незнакомца.
Ничто до сих пор ее так сильно не волновало, как судьба этого человека.
Нюрка пропустила момент, когда гость очнулся. Она зашла в дом, он сидел на кровати и пил из металлической кружки отвар.
— Это и есть наша дочь, — сказала мама.
— Анна, — смутилась Нюрка внимательного взгляда карих глаз.
Он вернул кружку, Нюрка с мамой столкнулись: обе ринулись забирать.
— Юзеф, — карие глаза не сверлили по-цыгански, а светились мягким медовым светом. — Можна Юзек.
Он протянул руку, но не пожал Нюркину, а поднес к губам и поцеловал. Поцелуй получился как кипяток. Из-за горячего отвара.
— Дженькую, Анночка.
— Не за что. —
— Иосиф, значит, по-нашему Осип, — слушал и комментировал вечером историю гостя отец.
Юзек, путая русские и польские слова, рассказал, что учился он во Львове, а сам родом из Лодзи.
— Миясто такое, — пояснил он, бросая взгляд на Нюрку.
— Город, знаю, слышал, — кивнул отец.
Товарищ позвал с собой на свадьбу к родне. Это не Польша, но совсем на границе, товарищ знал место, где речку можно перейти, сам много раз бывал, и ничего. Ну вот он и поехал с ним. Любопытно же мир посмотреть.
— Господи, — покачала головой мама, — в такие-то времена.
Его забрали прямо из постели, рано утром, еще до всякой свадьбы. Хорошо, хоть одеться успел, а то с ним и совсем раздетые люди в камере сидели. По-русски он плохо понимал, а говорить вообще не говорил. Это он в дороге в поездах выучился. Его все время куда-то везли да пересаживали. Сразу тогда не понял, что случилось. Оказывается, его обвинили в агитации. Пропаганде! Какая пропаганда? Чего? Тем более что он и по-русски-то не говорил.
Он посмотрел на Нюрку с немым удивлением в карих глазах. Может ли она поверить в такую чудовищную несправедливость.
— Разве что докажешь, — вздохнул отец.
— Слава Богу, что в живых оставили, — заключила мать.
Больше всего на свете его огорчает то, что бедные его родители ничего не знают о его злоключениях. Несчастная мамочка! Все глаза, не иначе, выплакала.
Он вдруг замолчал и посмотрел куда-то мимо Нюрки. С тоской. Нюрка догадалась, о ком он сейчас думает. О той беленькой барышне с фотографии.
Юзек вздохнул и заговорил опять. Он совсем не знает, что случилось с его товарищем. Это он вот жив. Благодаря Анночке. Посмотрел на Нюрку и опять от души сказал ей свое “дженькую”.
Нюрка испуганно спрятала руки за спину, чтобы не вздумал поцеловать. Юзек смущенно улыбнулся от ее жеста.
К нему пришли два поляка. Старый седоусый и молодой вихрастый. Воробьяновские. Неугодный новой власти, но почему-то оставленный в живых и сосланный в эти края, “интернационал” селился у Воробьяновского леса. Своими этническими группками.
— Панове! — обрадовался Юзеф. — Заходите!
Он уже начал вставать и сидел за столом.
Воробьяновские огляделись, уселись. Принялись о чем-то оживленно беседовать на своем пшекающем наречии с Юзеком.
Можно было не прислушиваться: и без слов понятно, что зовут Юзека к себе. К своим. “Хотя, какие они свои. Они светленькие, голубоглазые, а он темный, и он по-русски вполне сносно уже говорит”, — недовольно подумала Нюрка и с ожесточением продолжила оттирать казан.