О годах забывая

Дубровин Борис Саввович

— Спасибо за марки! Одну, с твоего разрешения, я подарю своему другу Муромцеву.

— Муромцев? Такой высокий? Очень живой, открытый?

— Ну да! Старший лейтенант. Замполит на заставе. Друг что надо! Яркий человек! Я многим ему обязан, и даже Аякса он помог достать. А ты откуда знаешь Муромцева?

Наташа хотела рассказать о приезде пограничников, но не решилась, опасаясь разговора об Атахане…

— А ну-ка, — сняла с него фуражку, — а я все-таки выше тебя, — примерилась она, встав рядом.

— Конечно, у меня сапоги не на шпильках, — уколол он.

— Извините, товарищ старший лейтенант. Перед вами скромная, скромнейшая из женщин… на наискромнейших нижайших каблуках. И она выше вас, поднимающегося на своем «ястребке» выше туч и выше Копет-Дага!

— Ну ладно, ладно… — Игорь встал в позу и продекламировал: — Доколе, о Катилина, ты будешь испытывать терпение сената?!

— Смотри, какие офицеры пошли!

— А что?! У отца такая библиотека собрана!

— И ты в нее заглядывал? — подначивала Наташа. — Ишь какой начитанный! Неужели все офицеры военно-воздушного флота такие?

— Нет, через одного, — в тон ей отозвался Игорь и, не чувствуя раздражения, хотя его дипломатическая миссия окончилась неблестяще, двинулся к машине.

Шофер развернул газик. Игорь увидел Наташу в отливающем белизной халате на фоне темного проема больничных дверей и крикнул: «Махну серебряным тебе крылом…» И снова разозлился на нее за ослиное упрямство и на себя — за неумение подавить или преодолеть его.

Вечером, к ужину, Юлька и Павлик возвращались в больницу. На развилке дороги Павлик увидел Гюльчару. В национальном туркменском длинном платье, с обнаженной головой, стояла она, обратив исполненное мучительной веры лицо в сторону заходящего солнца. Павлику почудилось: она плачет. Гюльчара сама, как скорбная слеза, застыла на лице земли.

— Так каждый вечер, — прошептала Юлька, — каждый вечер, — еще тише прошелестел ее голосок, хотя Гюльчара была далеко.

— Почему? Зачем? — Павлик остановился. Он не мог идти, наполняясь тревогой, — безотчетной, глубокой, тяжелой.

— У нее все четыре сына на фронте погибли. И муж… Ждет, стоит и ждет, каждый вечер… Ей и письма прислали, где они похоронены, а она…

— Каждый вечер? — прошептал Павлик, не заметив, как слезинка за слезинкой покатились по лицу.

— Каждый вечер и в том же платье, в каком провожала их, без платка. Знаешь, как страшно! — заплакала Юлька. — Дождь, ветер, а зимой снег. А она стоит и ждет, ждет, — и, вся в слезах, Юлька лихорадочно продолжала: — Дядя Федя рассказывал, как он и другие солдаты с войны возвращались. Идут по дороге, а она стоит, ждет… Матери встречают своих, а она одна… Вдруг как кинется к какому-то солдату, он шел за дядей Федей, как закричит: «Керим! Керим! Керим!» А это — не Керим. Она упала, бьет кулаками по земле, кричит: «Отдай, отдай моих детей…»

Не утирая слез, оба долго смотрели, как садилось солнце. А на фоне заката чернела одинокая, верящая, ждущая фигура…

— А может, дождется, — сказал Павлик. — Мой отец тоже на фронте задержался…

Они повернулись и пошли.

— Ты знаешь, Павлик, она яд из раны Атахана высосала. Мама говорит: Гюльчара спасла нашего Атахана.

— А зачем она вяжет все время? — спросил Павлик.

— Она детям и мужу вяжет носки теплые. Все ждет их, к встрече готовится. Она и мне, и маме моей связала носки. У ее мужа была домбра, как балалайка, Гюльчара струны недавно купила про запас.

Вечером, после ужина, Павлика уложили спать в палате Атахана, на его кровать.

Незаметно для себя он привязался к Юльке и к Наташе. Ему так хорошо с ними!

Скрипнула дверь палаты. Павлик открывает глаза. К нему заглядывает Юлька. Раз-два — и готово, он на ногах. Раз-два — и он одет. Раз-два — и они в комнате Наташи.

Он собирается в обратный путь. Долго, что ли? Раз-два — и в дороге. Раз-два! Ох, и намылят шею в детдоме! Раз-два… Страшновато…

Гюльчара вяжет носок, внимательно поглядывает, покачивает головой. Голова-то седая, белая-белая. Павлик не знает, что белее — халат Гюльчары или ее волосы?

— Если увидишь Атахана, — углубляясь в вязанье, просит Гюльчара, — передай привет, пусть поправляется. И нас не забывает…

Павлик солидно кивает. Пора, пора в дорогу. Шутка ли сказать: Людмила Константиновна небось с ног сбилась. Он задумывается, и Юлька застает его врасплох своим вопросом:

— Ты о заставе помнишь?

Он прикладывает палец к губам: молчок!

Юлька продолжает:

— Ты не знаешь, где Атахан?

— Не знаю, — проговорился он и прикусил язык: болтун! — Знаю, конечно. Далеко отсюда!..

Юлька погрустнела:

— Посмотри, сколько я ему писем написала. — И она выложила перед Павликом десятки рисунков. — Не потеряй.

Павлик подумал: «Я их полюбил, и Атахан любит: хороших людей должны хорошие люди любить. Надо помочь им… обязательно».

— Ладно, Юля, передам твои письма. — Он сложил их, завернул в газету.

— Вот тебе деньги на дорогу и письма дяде Атахану, — передала два конверта Наташа. — Я договорилась. Шофер тебя довезет до города, а оттуда…

— Оттуда сам доберусь!

— Как же он живет… дядя Атахан? — не выдержала и все же спросила Наташа.

Павлик помолчал, укладывая письма в карманы, рисунки — за пазуху.

— А как его здоровье? — продолжала Наташа, ловя себя на беспокойстве и мрачнея.

Павлик тяжело вздохнул:

— По Юльке плачет.

— Ну что же все-таки он еще сказал, прощаясь с тобой? Ты нам так ничего и не рассказал.

— «Не могу, сказал, не могу я без них!»

Наташа покраснела и отвернулась. Увидела свои глаза в зеркале. «Наташка, дуреха! У тебя первый раз такие счастливые глаза!»

Но едва тронулась машина, увозившая Павлика, как Наташа чуть не бросилась за ней, решив взять назад свое письмо. «Что делаю? Зачем? Разве проверила себя? Разве Георгий не вернется? Разве с ним все кончено? А Юлька? При чем тут Юлька? Может, я спасения ищу в Атахане? А все это… не надумано ли? Где мне взять бескомпромиссность Игоря? Он говорит, что не мыслит жизни без своей жены… и она без него не может жить. Вот это — отношения. Это — взаимность! Это — верность! А я? Не перестав тянуться к Георгию, не смогу быть ни с кем, даже с Атаханом. Выходит, Атахан-то мне верит, а я его обману. Как это сказал однажды Игорь? «Ничего нельзя делать наполовину, ни жить, ни любить!» А я?..»