О годах забывая
Шрифт:
Атахан неторопливо снайперским рывком деревянной палки с рогаткой прижал кобру к полу, как червяка. Поддев змею металлическим прутом, Атахан поднял ее на крючке.
Георгий вскрикнул, видя, что Атахан собирается бросить змею на него. Огонек папиросы жег пальцы, однако Георгий боли не замечал, загипнотизированный предсмертным ужасом.
Кобра извивалась, порываясь соскользнуть с крючка или пытаясь на самом крючке найти опору, чтобы взвиться для атаки. Незаметными колебаниями Атахан удерживал змею в нужном положении перед помертвевшим от страха Георгием.
— Яда этой кобры хватит на пятьдесят человек, — борясь с собой, не уверенный, что сумеет победить свою жажду возмездия, быстро сказал Атахан. Рука повернула палку так, чтобы кинуть кобру к предплечью Огаркова. Огарков взвыл от ужаса.
— А вас будут сторожить три таких. Спокойной ночи. — Атахан, подхватив мешочек и фонарь, неся на крючке взбешенную змею, вышел и притворил за собой дверь.
XXIII
Атахан вышел из склада, с отвращением вытирая о куртку руку, которая только что сжимала горло Огаркова. Губы Атахана были сурово сжаты: «Вот кого она любила! И любит, конечно. Зачем бы иначе ей так долго быть там? Зачем идти туда? Кинулась ко мне, выбила скамью у него, ну не выбила — оттолкнула его, так это — порыв…» Из круга жидкого света, образованного фонарем, Атахан вступил в темноту, не слыша, как поскрипывают камешки и песок под сапогами.
«Она стала для меня еще дороже, — думал Атахан, еще не успокоившись от пережитого. — Что ж, пусть не мая, пусть не со мной, но любить-то ее мне никто не помешает! Может, она мне хоть Павлика спасет?» Он вздрогнул, увидев нечто кругообразное.
Из темноты с огромным букетом роз выступил Карпенко.
— Атахан, дорогой! Ты чем-то взволнован? А я к тебе!
Атахан мрачно кивнул, коротко пожал руку Карпенко, собрался разуверить: мол, ему, Атахану, хорошо. Но ему было плохо. Он дал знак рукой, и Карпенко следом за Атаханом на цыпочках, неслышно проник в юрту — в запах эфира, камфары, в ночь страдания и неизвестности. «Вот отчего он так мрачен. Ну и промахнулся бы я, если бы сразу, как меня просил мой друг, напомнил о ноже», — вздохнул Карпенко.
Наташа, сделав укол, повернулась на слабый запах роз, не поняв, откуда он. Оглянулась, увидела букет в руках Карпенко и в невольном смущении, как бы не заметив Атахана, жестом попросила вынести цветы: больному нужен чистый воздух. Карпенко вышел из юрты.
Павлик горел. Сердце точно висело на ниточке, дергалось, трепетало. Чудилось, ниточка вот-вот оборвется…
В скорбной тишине юрты тикали часы, точно отсчитывая последние секунды Павлика. Он тихо застонал в бреду.
Может быть, так виделось в свете лампы, но волосы Людмилы Константиновны стали еще белее, а когда она наклонилась над пышущим жаром Павликом, прядка ее волос напомнила Атахану прядку хлопка.
Наташа на спиртовке кипятила в воде шприц, поминутно взглядывая на Павлика, на его руки. Черные губы ребенка шевелились. Под сомкнутыми веками метались запавшие глаза.
— Немного приоткройте дверь, воздух нужен, — попросила Наташа.
В дверях появилась жена главного механика. Женщина, не переступив порог, застыла в темноте у приоткрытой двери. Неизвестность, отчаяние, ожидание, ожидание…
А темнота ночи сгущалась. Уменьшалась надежда, росло отчаяние. И ночь становилась непроглядной…
XXIV
В темноте склада Огарков долго стоял на тюке ватников, не решаясь сдвинуться с места. «А вдруг он одну змею оставил здесь?» Потом все же опустил портфель, на ощупь определив, что стоит на брезентовых куртках. Нервы были напряжены, и когда пальцем задел крючок куртки, Огарков, вскрикнув, вскочил, как укушенный змеей. Первый приступ страха парализовал волю, а этот отрезвил, обострил восприятия.
Прислушался: шорох.
Мурашки пошли по спине, волосы на голове начали подниматься, он явственно ощутил, как они поднимались, вставали дыбом.
Шорох все ближе.
Он завопил беззвучно: в отчаянии потерял голос. Дрожащими руками чиркнул спичкой. Из темноты выступили бидоны, бутыли в плетеных корзинах, тюки ватников, плащей. Он приподнял руку со спичкой. На всякий случай щелкнул замками портфеля (они точно выстрелили!) и достал банку с баклажанной икрой: «Хоть банкой ударю, если начнет подползать». Огарков одной рукой схватил банку, другой пригладил волосы. Силы возвращались. Он вздохнул, осваиваясь в кромешном мраке. Чиркнул спичкой, поудобней положил портфель, сел на тюки, свесил ноги на бетонный пол…
«Но почему же ты, — обратился Огарков к себе, — почему же ты, такой натренированный и сильный, не смог справиться с этим Атаханом? Почему?» И ответил сам себе с беспощадной прямотой: «Когда Наташа вскрикнула «Атахан» и заслонила его собой, оттолкнув мою руку в сторону, я понял, почувствовал, что ударяю по себе. Та вмятина не на полу — на мне. Ничем ее не заровнять!.. Так вскрикнуть, так броситься, так заслонить собой способна женщина не влюбленная (о, если бы влюбленная, увлеченная, это все не страшно), а любящая. Любящая! Любящая его! Не меня!»
В абсолютной темноте он вскочил и закричал в истерике:
— Ползи! Кусай! Скорей! Я здесь! Скорей кусай! — И швырнул во мрак банку, портфель, схватил тюк, бросил, вцепился в следующий. Но тот был связан с другими. Огарков вцепился зубами в веревочный узел, развязывая. Неистовство начало иссякать. «Да, я уже не боюсь обратиться в ничто, ведь я и теперь — пустое место, меня нет. Глаза Наташи так вспыхнули, что все испепелили во мне. Нет во мне воли, не хочу жить».
Почудился шорох, но он уже не испытывал страха. «Что мне теперь в жизни? Все лица вокруг — как маски для меня, что мне до их судьбы? Я жил только для себя, а теперь меня нет, кончился».
И он опять вспомнил, как она кинулась к Атахану на помощь. Как она смотрела на него! «Она на меня в день объяснения в любви так не смотрела. А может, и нет ничего между ними?.. Нет, все ясно: она — его! Его!»
И застонал от муки, впился зубами в мякоть руки. Пытался заплакать. Без слез зарыдал, содрогаясь всем телом. И если бы кто-нибудь мог увидеть его, бившегося в рыданиях под сводами склада, тот понял бы, как убийственна расплата за подлость.
XXV