О годах забывая
Шрифт:
— Он ничего не сказал мне…
— Да и нам стало известно с некоторым опозданием. Мог бы ограничиться тем, что обезоружил их.
— А он?
— Так обезоружил, что им придется полечиться. Правда, всех троих привел в милицию, а своего «старого знакомого» на себе приволок.
— Ну и правильно! Черкесская гордая кровь заговорила. Я бы не справился с тремя. А они были еще с ножами, с кастетом. За что же вы им недовольны? Удивительно! Не понимаю вас, товарищ капитан!
— За превышение сопротивления при самообороне.
— Да погодите! Они нападали или он?
— Они! А все-таки ваш самбист переборщил. Я ездил, видел эти рожи. Вернее, старался понять, какие они были до нападения на Кошбиева. Но очень уж свиреп.
— Нет, я прошу, вы его не трогайте. Парень золотой. Я его еще больше после этого уважать стану.
— Не знаю, не знаю…
— А я знаю! Я же с ним не первый день работаю! И если бы видели, какой справедливый, добрый, отходчивый! Я, бывает, готов взбеситься, когда контрабандисты из себя дурачков корчат, а он и бровью не ведет! И ведь парень красивый, девчата так и льнут к нему. А у него есть девушка… Так он… как монах. Вот какой парень!
— Подумаем, посмотрим… Так вот, ваш монах говорит, что в тот вечер около этих троих будто бы видел человека в очках, коротконогого, неторопливого. Задержался и прошел, будто бы успев им что-то сказать. Вам, Михаил Варламович, ни о чем не говорят эти приметы?
— В очках, коротконогий, неторопливый?
— Да, он еще заметил, что указательным пальцем левой руки часто поправляет очки.
— Нет, ничего не могу сказать.
— Ну, ладно. Теперь о другом. Заходите, заходите вместе с вашим другом Алексеем Глебовичем ко мне на чашку чая. А то ведь… знаете… как-то не по себе одному в квартире. Договорились?
Михаил Варламович кивнул понимающе, но опять подумал о приметах незнакомца:
— Так, вы говорите, коротконогий, неторопливый? В затемненных очках?
II
Зная до тонкостей каждого из своих сподвижников, Александр Сморчков старательно носил маску непроницаемости, чтобы никто из них никогда не мог догадаться, о чем он думает. Познав падение, унижение, увлечение водкой, он делал вид, что скользит лишь по поверхности их судеб и отношений друг с другом. Высокий бледно-серый лоб, жесткие бурые волосы, маленькие, близко поставленные глаза, замаскированные чуть затемненными очками в тяжелой оправе. Нижняя часть лица шире верхней. Длинный, волчий подбородок и крепкие, плотно посаженные зубы. Полное брюшко на кривоватых укороченных ногах. Душа ревнивца, честолюбца и стяжателя. Трудно поверить, что он мог быть любимым. Но это было. Сморчкова отличала сметка, хватка, зоркий ум. И если бы не кожная экзема, то Сморчков держался бы еще уверенней. Он принимал себя таким, каков был, знал цену своей воли и выдержки. В своем превосходстве над пограничником Михаилом Кулашвили Сморчков не сомневался.
Нину он пригласил к себе домой, в тесную однокомнатную квартирку.
Нина долго вытирала простенькие дешевые туфельки о сложенную вдвое мешковину около порога. Она впервые решилась прийти в дом, веря в порядочность Сморчкова. Он же для нее был не просто рядовым сотрудником — диспетчером депо, а еще (главным образом) руководителем кружка самодеятельности — Александром Богодуховым. Псевдоним подчеркивал и одержимость идеей, и высоту полета мысли, и одухотворенность души. Это только в паспорте и в трудовой книжке, да и в табеле на получение зарплаты значилось: Сморчков.
— Для вас, Ниночка, несколько внове такое посещение моих пенатов, — высокопарно, витиевато говорил Сморчков-Богодухов. — Милости прошу, мой дом — ваш дом!
Юное, доброе и доверчивое лицо Нины зарделось, на полных свежих губах задержалась милая улыбка чистоты и смущения, особенно любимая им. Сморчков всегда в обществе Нины находил столько радости…
Она все еще медлила, точно должна была переступить не порог его квартиры, а порог судьбы. Скромность Нины была видна и в ее гладко причесанной склоненной голове, и в опущенных руках. Помада еще не касалась полных губ. Естественность и простота руководили каждым движением.
— Ну, прошу вас, Ниночка, ей-богу, под этим кровом вы будете в полной безопасности. — Он широким жестом распахнул перед ней дверь, обтянутую продранным дерматином, крест-накрест перехваченную пепельными лентами, прибитыми обойными гвоздями.
Нина коснулась пальцами шляпок гвоздей, погладила ленты.
— Ну, Ниночка!
Она вошла, еще раз отерев туфельки. В коридоре под линялым зеркалом, на тумбочке для одежных щеток, белело блюдце, в котором лежали два окурка. Запах табака пронизывал коридор. На Нину повеяло запустением и одиночеством от вешалки с зимним пальто.
Дощатый пол был затоптан. Но в комнате Нину встретил порядок, книги — старые, дореволюционного издания. На стене висело несколько иконок.
— Вы верующий? — Она не смела поднять на него глаз, не зная, о чем говорить, смущалась.
— Бог — тайна неисповедимая. И если я, Ниночка, не отвечаю «да», то это еще не значит, будто я склонен сказать «нет»! А собрание редких книг и икон никому но возбраняется. Напротив, я нахожу особую прелесть в общении с произведениями искусства, чьи безымянные авторы, увы, давным-давно по иную сторону бытия. Да садитесь, садитесь вот сюда, на диван.
— Мне удобнее на стуле, если не возражаете. — Она присела на краешек стула, вся подобралась.
И минувшее ему почудилось сном. Почудилось, что сейчас должно наступить, наступает, свершается пробуждение. Неужели чутье обманывало его? Неужели знание людей было несовершенным? Неужели, в конце концов, взгляды этой девушки на занятиях кружка были им поняты неверно? Она смотрела на него! И как! И все ли способен высказать взгляд? И какие за ним скрываются невысказанные слова?
Нина повела глазами по комнате, снова заметила иконки, но уже как-то иначе восприняла их. «Он поклоняется красоте, — думала она, — а я, случалось, поклонялась его любви к этой красоте».
На занятиях танцевального кружка Александр Александрович был для нее особым существом, посредником между всеми кружковцами и сценой. Конечно, была особая прелесть даже в его выговоре с картавинкой. Конечно, девушка смотрела восторженно на своего учителя: он столько сделал для нее! За это ли не благодарить человека? А после танца среди пыльного дыхания кулис его окрыляющий шепот: «Все было хорошо! Вас вызывают! Поклонитесь достойно, не очень низко склоняйте голову. Вы их поднимаете своим искусством, помните это! И когда будете биссировать, приберегите силы для финала, а там вверьтесь себе и порыву!» Такие слова помогали.