О годах забывая
Шрифт:
— Тише, вам нельзя двигаться. — Она придержала его голову, невольно погладив густые волнистые волосы и смахнув краем ладони капельки пота с его лба.
— Как хорошо! — простодушно сказал он. — За такое можно еще раз получить в нос и еще раз совершить такой кросс!
Теперь она рассмеялась. И вопреки всем своим правилам и обычаям сказала:
— Меня зовут Нина! А вас?
— Михаил.
Молча они дошли до ее общежития.
— До свидания, спасибо за все! — кивнула Нина.
— Прощайте! Возьмите платок.
— Ничего! Он вам еще пригодится.
— Так у меня свой есть. Вы меня напугали сперва, и я со страху забыл о нем.
— О чем вы говорите! — И она дробно застучала туфельками по крыльцу, по коридору. И Михаилу не верилось, что эта девчушка, отчаянно сражавшаяся за свою честь, так просто держала себя с ним, так смущалась и такой оказалась ласковой…
Нина пробежала по ночному коридору, освещенному слабой дежурной лампочкой, юркнула в умывальник, открутила кран и долго смотрела на цепочку воды, которая тянулась и тянулась из отверстия крана в дырочки раковины. Потом сообразила, что надо же вымыть руки. На правой ладони и указательном пальце следы крови Михаила. Она помедлила, подставила руки под струйку воды, наблюдая, как быстро исчезает кровь с ладони, как посветлел палец. Наверное, так быстро исчезает все: мелькнет — и нет. И уже нет этой ночи, этого испуга, этой схватки, этой встречи. Есть только позванивающая струйка воды.
Нина закрутила кран, тщательно вытерла руки и, пройдя в свою комнату, разделась и легла в постель. Но, оказалось, волнение не улеглось. Губы сами собой складывались в смущенную улыбку. Ночная комната казалась иной, свет от уличного фонаря, касаясь потолка, представился Млечным Путем. Почему-то рядом возникли лица Александра Александровича и Михаила…
— Ниночка, — снова наливая ей чай, но уже не придвигая конфет, продолжал Александр Александрович, — вы, разумеется, обратили внимание на мою, скромно скажем, осведомленность.
— Но зачем? К чему вы это, Александр Александрович?
— К тому, что мне далеко не безразлична ваша судьба. Я заранее предвижу печальный удел, если вы выйдете замуж за Кулашвили. Вы знаете, он пропадает на вокзале, на путях все рабочее и все свободное время. Он совершенствует мастерство сыщика или таможенника, или контролера — но берусь точно сформулировать. Однако знаю: жизнь с человеком, одержимым идеей, — печальная жизнь. А он одержим. Мало культурен, по сути, не образовав, но одержим! Повторяю, вы будете все время одна. Его профессия рискованна. Не исключена опасность и для вас, как для члена семьи. Контрабандисты платят деньгами, свободой за обогащение, они заставят Кулашвили и его близких расплачиваться жизнью.
— Откуда вы все знаете?
— Я работаю в депо. Это же прямая связь, с вокзалом, с таможней. Досмотры и осмотры паровозов и вагонов — первейшая обязанность контролеров. Ну и, простите за нескромность и за высокопарность, господь не отказал мне в умении анализировать людей и события.
— Да, я вижу, вы немало знаете о нем, обо мне.
— Знаю больше, чем говорю. Неизвестно пока мне, как вы познакомились с Михаилом, но да это и не столь важно. Важно, что он стал вас встречать, иногда и провожать, важно, что он собирается предложить вам стать его женой, еще важнее и печальней, что вы всерьез думаете об этом. Все это вынудило меня форсировать события и сегодня же провести с вами этот важный разговор.
— Вы и провели его, Александр Александрович!
— Нет, это была лишь преамбула, я хотел сказать, это — присказка. Ведь о себе я вам ничего и не поведал.
— Александр Александрович, я очень ценю ваше доброе отношение ко мне, но вы меня, очень смущаете.
— Чем же, простите? Тем, что беспокоюсь о вашей судьбе, тем, что пытаюсь вам помочь оценить ваше будущее? Приличной жилплощади у него нет. Сто сорок рублей в месяц, и все! Я же сумею обеспечить вас более достойно и разумно. Вам не придется прерывать занятия в кружке самодеятельности. Может быть, мы сумеем поднять вас на подмостки районной и даже областной сцены. Ваша недавняя победа обнадеживает. Кто знает, не исключены и республиканские смотры и, таким образом, не исключено и ваше выступление в столице. Смотреть дальше я не решаюсь, чтобы не обольщать несбыточными мечтами. Зато реально со мной вы будете жить обеспеченной. Да, я получаю восемьдесят пять рублей. Получаю и за ведение кружка самодеятельности. Кроме того, случаются приработки. Поверьте, понять вас и оценить я смогу не хуже Михаила Кулашвили…
За окном уже стемнело. Зеленоватый свет лампы делал лицо и глаза Александра Александровича нереальными и спокойными. Голос его звучал покровительственно, терпеливо, благожелательно. Разве что глаза маслянисто поблескивали. Изредка проскакивали в них искорки бдительности и прозорливости.
Нина оценила его сдержанность и корректность не меньше, чем высокий стиль речи. На миг она увидела себя хозяйкой в этой квартире, увидела, как она скоблит пол, вытряхивает окурки и пепел из пепельницы, вытирает пыль с иконок и книг, моет фаянсовые, с цветочками, чашки, ставит на электрическую плитку чайник, смотрит на старинные книги… Что ж, и это хорошо… Но взгляд ее упал на двуспальную кровать, прибранную, с двумя подушками, И почему-то увиделось, как падала на эту кровать женщина — его жена, как плакала… Почудилось — на подушке осталась еще выемка от прикосновения ее головы. На покрывале словно задержались прикосновения ее рук. Эти чашки мыла она. Нет, Нина не ревновала к ней, ибо не ощущала тяги к Сморчкову. Но комната еще была наполнена присутствием другой женщины, хотя ее следов она не замечала нигде. А у нее был сын, и он жил в этой комнате. И как Нина не старалась отыскать глазами хотя бы одну детскую игрушку или книгу, ей так и не удалось ничего обнаружить. Видно, и в жизни Александра Александровича ребенок не играл никакой роли. Была за этим какая-то не то что тайна, но неясность, драма, молчаливая и долгая дорога. Неужели возможно быть с ним рядом, принадлежать ему? Но ведь была же другая! Другая женщина…
Александр Александрович помешивал в патоке ложечкой, она жалобно позвякивала. Ему хотелось закурить, но он не позволял себе этого в присутствии гостьи. Ее лицо не отличалось красотой, ее душа не блистала какими-то сверхъестественными редкостными достоинствами, но чем-то она трогала сердце, и Александру Александровичу было просто приятно смотреть на нее, просто говорить с ней, просто вслушиваться в звучание ее певучей речи и всматриваться в глаза, видя в них и ее душу. Да, с нею бы жизнь стала иной. Важно теперь не спугнуть ее, важно и не насторожить.
— Ниночка, я, разумеется, не смею торопить вас с ответом. Вам для этого потребуется время — взвесить все «за» и «против». Но я хотел заранее сказать вам обо всем, чтобы не было никаких неясностей ни между нами, ни между вами и Михаилом Кулашвили. В вашей грации есть и грация вашей души, чему я радуюсь и чему со временем найду достойную оправу. Вы — девушка незаурядная, а он — рядовой, простите, старшина. Ему даже не стать офицером: образования нет. Боюсь, нет к образованию и особой тяги или особых способностей.
— Не знаю, способна ли я понять все услышанное. Признаюсь, ничего о Михаиле не знала, — она увидела, как глаза его торжествующе блеснули, и он удовлетворенно кивнул. — Мне многое стало понятно. Верю, вы от чистого сердца советуете мне и предостерегаете меня от возможной ошибки. Я очень благодарна вам, а сейчас позвольте мне уйти. Занятия, дела…
— Жалко, что вы покидаете меня, но… — развел руками Александр Александрович, — я буду ждать вашего решения…
Нина устала.
Он проводил ее до дверей.