О любви
Шрифт:
— Лень! — крикнула Надин в комнату, дождалась, пока муж войдет, и объявила: — Тут тебе заказ.
— Что такое?
— Девушке Кешка понравился.
— А я при чем?
— Во мужик, а? Дожили. Забыл, как Кешки делаются?
— Не бойся, помню.
— Тогда за чем дело стало? Дуры мы с тобой, Дарья. В Ригу вон собираемся, а тут под боком… Ну-ка глянь — годится?
— В самый раз, — буркнула Дарья.
— И девушка согласна, — повеселела Надин. Глаза ее азартно заблестели — начиналась хохма, а по хохмам она была большой специалист. — Ну?
— Прямо сейчас? — ворчливо
— Боится, — подначила Надин и подмигнула Дарье, — грозился, грозился, а как до дела — боится.
— Я, что ли?
— А кто же еще.
— Меня уговаривать не надо, ты Дарью уговори.
— Даш, тебя надо уговаривать?
— Я — всегда пожалуйста, — почти автоматически ответила Дарья, за многие годы привыкшая к таким разговорам, — вот только шнурки наглажу.
Главное при хохме было ни от чего не отказываться и не смеяться.
И вдруг Надин проговорила просто:
— Думаешь, шучу? А я ведь серьезно.
И на оторопелый взгляд мужа:
— Ну чего уставился? Иди работай. Для Дашки не жалко. Не пропадать же квартире…
— Надь… — беспомощно начала Дарья. Подруга отпустила ей минуты полторы на междометия, после чего оборвала:
— Все, финита. Шлепай. А я пока чайничек поставлю… на малый газ…
Через полчаса Дарья вышла из маленькой комнаты, застегнула блузку и зашла на кухню.
— Чайку? — спросила Надин.
Дарья взяла чашку, села.
— Порядок? — Надин улыбалась, но голос подрагивал.
— Да ну, — сказала Дарья, — братик Вася.
— Чего, чего?
— Родственничек.
Зашел Леший, молча сам себе налил чашку. Надин придвинула к нему блюдце с тортиком и ласково укорила:
— Чего ж ты жену-то любимую позоришь, а?
Теперь голос звучал легко.
Леший развел руками:
— Уважаю я Дашку. Ничего не могу с собой поделать — уважаю. Ну как сестра.
— Вот тебе раз! Меня, значит, не уважаешь?
— А за что тебя уважать? — огрызнулся Ленька.
— И в кого я такая несчастная уродилась? — не без удовольствия пожаловалась Надин. — Родной муж и тот не уважает.
Дарья допила свою чашку и засобиралась домой.
— Оставайся, — сказала Надин, — поздно же.
— Да нет, поеду.
Надин тронула мужа за локоть:
— Проводи до метро.
— Не надо, такси поймаю.
— Проводи, — с мягкой настойчивостью повторила Надин.
На улице повезло, такси схватили почти у подъезда. Ленька сунул водителю пятерку. Вздохнув, попросил Дарью:
— Ты приходи.
Она кивнула.
— Придешь? — и грустно объяснил: — Я ведь тебя люблю.
Дарья молча села в машину.
Дома Дарья сразу же легла, хотя спать не собиралась, да и знала, что все равно не уснет: надо было обдумать все происшедшее. Не потому, что ей этого хотелось, наоборот, ей бы лучше сразу все забыть, но Дарья себя знала — пока не поймет, что к чему, не сможет ни спать, ни вообще жить дальше. Охватившая ее тупость постепенно отпускала, но это было только хуже, будто наркоз отходил и все им приглушенное пугающе набирало силу. Чем дальше, тем острее нарастало ощущение
О квартире она почти не думала, это уже не казалось бедой. Ну не будет ее, так ведь и сейчас нет, не получила, но и не потеряла. Гаврюшины — вот беда настоящая.
Ну как она посмотрит в глаза Надин? Как посмотрит в глаза Леньке? Самые ее близкие люди, единственно близкие — где они теперь?
Потеряла, все потеряла!
И главное, можно было поправить, ну ведь можно, даже потом. Ну чего она подхватилась уезжать? Ведь звали же дуру остаться! И надо было остаться. Посидели бы на кухне, чайку попили, Надька бы чего-нибудь отмочила, посмеялись бы втроем. И вышло бы, что все делалось для хохмы. А на улице, когда Ленька провожал? Как он здорово сказал: "Я ведь тебя люблю". А она? Ну что стоило сказать — и я тебя? Язык бы отсох? Ведь для кого он старался? Не для себя же, для нее. Ну не вышло — но старался же. Ну почему, почему она такая тварь неблагодарная?
За все знакомство с Гаврюшиными у них было ссоры три, не больше, и всякий раз через какое-то время Надин или Леший звонили и сводили все к хохме. Но всякий раз Дарья с ужасом думала, что теперь-то уж точно конец. И сейчас так думала, с той лишь разницей, что после ее нынешнего хамства даже слабенькой надежды впереди не маячило.
А больше всего Дарья корила себя, что пошла поперек судьбы, из-за этого все и получилось. Ведь знала, что невезучая, проверено уже. И Надин ей как-то сказала: "Твое дело — лопать, что дают". Чистую ведь правду сказала! Вот и сейчас — размечталась, планы строила, выбирала… А в результате? В результате ей же граблями по лбу. Переупрямить судьбу, наверное, можно — но не с ее глупыми бабскими мозгами…
Теперь Дарье казалось, что до сих пор она жила совсем не плохо, да что там, хорошо жила: и дом, и работа, и друзья. Все ведь было! А дальше? Дальше-то что? Куда теперь девать вечера? Телек, с которым не поговоришь? Подоконник — глядеть сквозь стекло на троллейбус? Три старухи сидят по комнатам, и она будет, пока не станет четвертой, такой же выцветшей и шаркающей, как они…
Ей вдруг мучительно захотелось с кем-нибудь поговорить, о чем угодно, просто словом переброситься. Только не с соседками, нет — бабки неплохие, но спят давно, да и разговор был нужен не приближающий к ним, а отдаляющий. Позвонить, что ли, кому? Но кому? На верхней страничке памяти отчетливо виделся лишь один телефон — Гаврюшиных.
Дарья достала блокнот, хотя заранее знала, что ничего там не вычитает. Фамилий мало, одна-две на листок. По работе… по работе… поликлиника… прачечная… совсем уж печальное имя, бывшая сослуживица, умерла в прошлом году… Попадались мужские имена, но редко, все больше давние, непрочные ниточки отношений годы назад оборвались. Женские шли погуще, но кому из этих баб в половине первого ночи нужна подавленная Дарья со всеми ее бестолковыми проблемами?
Оставалось листика три, скорей всего вовсе пустых, когда из блокнотика выскользнула тонкая гладенькая картонка. Визитная карточка — "Пузырев Георгий Николаевич, телемеханик широкого профиля". Надо же! Прямо анекдот, вот только смеяться нет настроения.