О психологической прозе

Гинзбург Лидия Яковлевна

С этим связана еще одна проблема, в художественном своем аспекте в высшей степени актуальная для психологической литературы. Это проблема охвата душевною опыта, претворяемого в осознанную структуру. Какие элементы текучей душевной жизни может и хочет человек закрепить, сформулировать для других и для себя? Что именно он оставляет неоформленным? Душевный опыт проходит градацию - от полного вытеснения к осознанию "в глубине души", далее - к тайным признаниям в дневниках, в исповедях; наконец, к явному обнаружению вовне. И дело тут даже, собственно, не в том, чего хочет человек; скорее в том, какого именно самовыявления требуют от него среда, время, конкретная ситуация, его собственные способности и возможности.

Романтизм, например - особенно некоторые формации романтизма,

предоставлял человеку узкий охват сублимированных качеств (в том числе сублимированных, "демонических" пороков). Все остальное являлось для романтика внеструктурным эмпирическим материалом. Охват личности эпохи реализма, эпохи господства психологического анализа неизмеримо более широк, многообразен, многоступенчат; вместо романтической двупланности, полярности - разные уровни протекания душевной жизни, синхронность разных ее планов. Поэтому образы человека, создаваемые реализмом, могут охватить любые, самые непредвиденные элементы жизненного опыта. Но границы все же существовали. Человек останавливался у какой-то черты. Иногда он останавливался перед большой виной, иногда - перед незначительной деталью, которая могла его унизить. Деталь может разрушить структуру, выдержавшую бремя самых тягостных признаний. "Декадентская" личность, обозначившаяся к концу XIX века, отличалась именно тем, что переступала границы и строила себя из элементов, прежде запрещенных.

Все мы знаем людей, легко поддающихся той или иной типологической классификации, хотя бы поверхностной, и людей в этом смысле трудноуловимых (чему соответствует "семиотичность" или "несемиотичность" поведения). Мы знаем людей с позой, с ролью и людей без позы и без роли. В своем роде это подобно разным видам выражения авторской личности в лирике. Есть поэты с лирическим героем и поэты без лирического героя 1 (к числу последних принадлежат и некоторые великие лирики).

Предела своего символическое поведение достигает тогда, когда в нем выражается обобщенный исторический характер 2. Исторический характер встречается с индивидуальным, эмпирическим человеком и формирует его на свой лад - с разными поправками на данную индивидуальность. Устойчивое массовое мировоззрение, традиционные формы жизни вырабатывали стихийную жизненную символику, стихийную ритуальность, например в среде патриархального крестьянства. Людей же сознательно символического поведения, людей, строящих свой исторический образ, выдвигали в особенности периоды больших идеологических движений. Маркс обратил внимание на историческую символику и эстетику французской революции XVIII века, осуществлявшуюся "в римском костюме и с римскими фразами на устах". В римской традиции "гладиаторы буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы..." 3.

1 См. об этом в моей книге "О лирике" (Л., 1974); особенно гл. 3. "Проблема личности".

2 В книге "Биография и культура" (М., 1927) Г. Винокур определяет биографию как "личную жизнь в истории", подчеркивая в то же время, что изучаемая биографом личность представляет собой структуру со своими экспрессивными формами и стилем поведения.

3 Mapкс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е, т. 8, с.120.

Жизненная символика отчетливо выступает в периоды переломные, когда рождаются "новые люди", с новыми принципами поведения. В периоды, наконец, особенно острого внимания к личности. Самыми "семиотическими" и выразительными оказывались люди с личными предпосылками, наиболее подходящими для данной исторической модели.

К проблеме исторического характера подходили уже давно и с разных сторон. В середине XIX века Сент-Бёв и несколько позднее Тэн пытаются скрестить историю с психологией. История для них воплощается в характерах, в судьбах, а характеры они стремятся истолковать исторически. "В каждую эпоху, - утверждает Сент-Бёв, - возникает некий модный тип, некий романический призрак, который овладевает воображением и как бы носится в облаках. В конце царствования Людовика XIII и в начале царствования Людовика XIV этот тип и эта модель 1 в основном сформировались по образцу героев и героинь Корнеля, а также по образцу героев мадемуазель

Скюдери" 2. Через несколько лет (1856) Ипполит Тэн писал: "Аристократические нравы XVII века, как и рыцарские нравы XII века, были всего только парадным зрелищем. Каждый век разыгрывает подобное действо, и у каждого века есть созданный им прекрасный тип; у одного - это рыцарь, у другого - придворный. Было бы любопытно извлечь подлинного рыцаря из-под рыцарей, изображенных в поэмах" 3. Сент-Бёв соотносит исторический характер в жизни с персонажами Корнеля и Скюдери, Тэн - с рыцарским эпосом. Литература отражала, познавала и в то же время порождала эпохальный характер.

1 В оригинале - modele. Но в данном тексте это слово употребляется, понятно, не в современном его значении, а в смысле образца, прототипа.

2 Saintе-Веuvе С.-А. Causeries du lundi, v. 3. Paris, 1851, p. 389.

3 Taine H. Essais de critique et d'histoire. Paris, 1887, p. 209.

Вопросы эти чрезвычайно занимали Герцена; в отличие от позитивиста Тэна, он подходил к ним со своей - в школе гегельянства воспитанной диалектикой. Герцен необычайно чутко воспринимал исторический характер (широко пользуясь для его обозначения именами литературных персонажей). Он много писал об этом; "Былое и думы" - огромный свод эпохальных характеров.

Герцен склонен был к аналогиям между историей и природой. Он любил говорить о человеческих пластах и даже придумал слово "сопластники". Сопластники - это не только современники, это собратья по определенному историческому слою. Герцен писал: "Прошедшее оставляет в истории ступню, по которой наука, рано или поздно, восстановляет былое в основных чертах" (XX, кн. 1, 345). Статья 1868 года "Еще раз Базаров" вся посвящена русским эпохальным характерам, и Герцен совершенно на равных правах упоминает в ней факты общественной жизни и литературных героев: декабристы и Чацкий, нигилисты и Базаров. В качестве литературоведческого анализа это неправомерно, но Герцен занимался здесь не литературоведением.

В примечании к статье Герцен изложил свой взгляд на эти соотношения: "Странная вещь - это взаимодействие людей на книгу и книги на людей. Книга берет весь склад из того общества, в котором возникает, обобщает его. делает более наглядным и резким, и вслед за тем бывает обойдена реальностью. Оригиналы делают шаржу своих резко оттененных портретов, и действительные лица вживаются в свои литературные тени. В конце прошлого века все немцы сбивали немного на Вертера, все немки на Шарлотту; в начале нынешнего университетские Вертеры стали превращаться в "разбойников", не настоящих, а шиллеровских. Русские молодые люди, приезжавшие после 1862 года, почти все были из "Что делать?", с прибавлением нескольких базаровских черт" (XX, кн. 1, 337).

Что же такое эти Вертеры, Чайльд Гарольды ("Москвич в Гарольдовом плаще..."), наконец Базаровы? Продукт погони за модой, иногда вовсе не подходящей к натуре данного человека? Бездумная подражательность существовала, конечно, всегда, но творчество и общественное деяние безошибочно отделяют от нее важные процессы реализации личности в исторически закономерных формах общего сознания. Личность творит эти формы, видоизменяет их, вносит в них свое, но она не может их миновать; тем меньше она может их миновать, чем больше ее собственная творческая сила, чем больше ей предстоит добавить от себя.

Герцен назвал свою великую автобиографию "отражением истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге" (X, 9). Эту фразу множество раз цитировали для подтверждения герценовского историзма, не очень при этом обращая внимание на слово случайно. Почему случайно? Вероятно, это значит, что на дороге истории попадаются разные люди, заранее для нее не предназначенные. Но каждого из них история перерабатывает по своим законам.

В процессе своего становления человек в какой-то момент начинает ориентироваться на тот или иной идеальный образ, уже существующий в общем сознании. Человек подключается к историческому характеру, и это подготовляется иногда постепенно, иногда наступает как перелом. Разрозненные, неосознанные или полуосознанные элементы складываются в систему.