О себе (сборник)
Шрифт:
— Да… промолчал, опять промолчал, все прочитав в глазах волка… Бедная мама, ты помнишь, как это было.
— Не надо! Я не хочу! Я боюсь! — визжала Венера.
— Успокойся, шлюха, — усмехнулся Нерон. — Я не видел, как убивали маму… Мама! Я ее любил. Презирал, боялся — и любил!.. И когда ты молча согласился на ее убийство — вот тогда я до конца тебя возненавидел! Ах, Сенека, какая это была женщина! Сколько я совершил покушений на ее жизнь? И она все-все избежала! Интуиция! И как живуча! Ну — кошка! В тот день она навестила меня на вилле, и я посадил ее на корабль. Корабль должен был развалиться в открытом море. И развалился.
Сенека глухо начал:
— Есть три пути самосовершенствования. Путь размышления — самый благородный…
— Ах, как мудро!
— Путь подражания — самый легкий… И путь опыта — самый трудный.
— Да… Да. А я представлял: они уже отворяют двери в ее покои.
… И центурион обнажил меч. Прекрасная женщина не защищалась. С достоинством обратилась она навстречу оружию:
— Бей в чрево, которое его выносило.
Движение руки с мечом — и последний вопль…
— Не надо, — вопила на арене Венера. — Я боюсь!
Нерон ползал у ног Венеры, обнимал ее ноги, шептал:
— Мама… Бедное чрево… Я убил маму…
Он повалил Венеру в сверкающие опилки, он осыпал ее поцелуями.
— Мама… Тебя нет!.. Посмотри, какая у нее грудь, Сенека! Мама была Венера! А как она хотела царствовать! Она боялась моих баб. Она так хотела царствовать, что ложилась со мною в одни носилки! Она соблазняла меня!
— Замолчи, Цезарь!
— А ты опять не выдержал, — засмеялся Нерон. — Да, мама лежала мертвая, а я стоял над нею… и, хохоча и плача, обсуждал ее прелести… Но боги молчали. Почему они всегда молчат? Может, они… как и ты… молча одобряли? Ну, судья, брат Диоген последний, почему не ударила молния в нечестивца?
— Ты — сказал?.. — ответил старик в бочке.
— Не понял! — усмехнулся Нерон и с размаху, страшно ударил его бичом.
— Не бей его, Цезарь. Он все объяснил, — сказал Сенека. — Он считает, что видимый мир — это всего лишь наше испытание…
— Я не знаю, то ли он сказал. Но ты, Сенека, как всегда, промолчал… И мы учтем это, определяя твою плату, — усмехнулся Нерон.
Из подземелья неслись негодующие крики.
— Ты слышишь, Сенека? — взвизгнул Нерон. — Они пришли за мной! Весь город знает: я убил маму! Весь Рим на ногах!
Крики из подземелья раздавались все громче, и Нерон бросился к центру арены.
— Когорты окружают дом! Они приговорят меня к казни матереубийц: они посадят меня в мешок с собакой, змеей и обезьяной! И сбросят в Тибр! Я боюсь!.. А все Тигеллин. Это он натравил меня на маму! И ты это тоже хотел! Вы оба меня с ней ссорили! «Я боюсь!» — Нерон засмеялся. — Так я вопил тогда.
Он взглянул вниз — сквозь решетку.
Опустел пиршественный стол, пустые кубки валялись на мраморном полу. Люди кричали и били пустыми кубками по гулкому полу.
— Ну конечно! Им забыли добавить жратву и питье. И они негодуют, — усмехнулся Нерон, обращаясь к Амуру.
Амур бросился в темноту — исполнять приказание.
— Сейчас, миляги, сейчас, сердечные. — Нерон уже обращался к Сенеке: — И что ты мне ответил тогда?
— «Все обойдется, Цезарь. Я написал
Нерон взглянул на сенатора, и сенатор тотчас прокричал речь:
— «Раскрыт заговор. Было решено убить цезаря и уничтожить великий сенат… Можно сжечь Рим, но можно его отстроить заново. Ибо не камни составляют душу Рима. Жив римский народ, и величаво стоит Рим — пока жив сенат. С болью и печалью сообщаю вам, сенаторы, что во главе заговора стояла наша мать Агриппина».
— Грандиозно! С каким чувством я прочел твою речь!
Сенатор завопил:
— «Да сохранят тебя боги для нас, Великий цезарь!» — десять раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» — десять раз. «Ты наш цезарь, отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» — двадцать раз… Сенаторы! Предлагаю поставить дары в храмах за спасение цезаря и отечества!
Из подземелья уже раздавались восторженные крики.
— А ты прав, Сенека! Против меня проголосовали только трое сенаторов. Утром их нашли с перерезанным горлом. Говорят, разбойники… — И он обнял Сенеку. — А вообще я рад, что мамы больше нет. Теперь наконец-то я смогу спать с Поппеей Сабиной… Мама не любила ее! Я знаю, ты тоже. О ласки Поппеи Сабины! О ее тело! Согласись, Сенека, она очень похожа на маму — ну совершеннейшая Венера. — И он притянул к себе Венеру, и тоже обнял ее — другой рукой. — Прекрасная Поипея… Знаешь, Сенека, она уговаривает меня убить мою жену, добродетельную Октавию… Кстати, Тигеллин сказал…
— Октавия была прекрасная женщина! — тихо сказал Сенека.
— Да, да, ты всегда любил Октавию… Но знаешь ли, старик, что такое ночи Поппеи Сабины? Мое сердце разбито! О сердце артиста! Я решил вернуться к игре на кифаре. Представляешь, Сенека, пока я был занят — убивал маму, сколько лавровых венков нахватали мои соперники! Опять у тебя недовольное лицо… И Поппея тебе не нравится, и кифара. А знаешь, Сенека, я убил маму, чтобы впредь не видеть вокруг себя недовольных лиц. И чтобы ты не докучал мне своей перевернутой рожей, я отправлю тебя отдохнуть на курорт в Байи. Полечись в Байях, Сенека! Наш писатель, наш классик Сенека. Прости, ты еще не классик. Чтобы стать классиком — нужно умереть… Читай!
Сенека невозмутимо читал свиток:
— «Дорогой Луцилий! Агриппина была ужасная женщина, и хотя смерть ее тоже ужасна, как всякая насильственная смерть, — но, выбирая между двумя ужасами, мы, граждане, не смеем не думать о благе отечества. Победи Агриппина — и тотчас вернулись бы страшные времена Тиберия — Калигулы — Клавдия. Поэтому восславим судьбу за победу цезаря! Ты пишешь о слухах, об убийствах сенаторов, голосовавших против Нерона… Нам пристало думать не о слухах, а о пользе отечества. Это порой так нелегко, поверь. Ты пишешь, что цезарь все свирепеет и злодеяния его все ужаснее. Да, он бесноватый гуляка, но это природное свойство его натуры. Я хорошо изучил его и знаю: чтобы его унять, надо терпеть. Только терпимость и нравственные беседы размягчают его душу. Надо помнить, что рядом с ним стоит страшная тень Тигеллина, потворствующая его порокам. И хотя этот маньяк Тигеллин до сих пор не показывается на людях, я знаю, они видятся с цезарем каждый день. Сколько усилий и красноречия надобно тратить в борьбе за душу цезаря. О, если бы не судьбы отечества, я давно покинул бы постылый Рим».