О себе (сборник)
Шрифт:
Мундир Государя. Господа офицеры, я созвал вас всех, чтобы сообщить вам чрезвычайную весть. 14 декабря 1825 года, без сомнения, войдет в историю России. В оный день жители столицы узнали с чувством глубокой радости… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра… Жители столицы узнали с чувством глубокой радости, что Николай, брат мой, воспринял корону своих предков. В сей вожделенный день было, однако, печальное происшествие, о котором я должен сообщить вам, господа.
Лунин. В этой империи все называлось происшествием: булавку с камнем потерял, губернию запороли…
Мундир Государя … Происшествие, которое внезапно лишь на несколько часов возмутило спокойствие столицы. Несмотря на то что Государь император Николай Павлович всюду был встречен изъявлениями искренней любви, горстка подлецов, всего
Лунин. Я слушал… и понял: свершилось!
Во тьме многолюдство мундиров исчезает — и за столом теперь сидят только Первый мундир и Мундир Государя, а рядом в кандалах стоит спиной Сермяга.
Первый мундир (указывая на Сермягу). А вот стоит Ивашка — серая сермяжка. «Из бархатников да в сермяжники» — народная пословица.
Мундир Государя. Я люблю свой народ. Свой замечательный простой народ. Православный, могучий и великий… Господа, я пригласил вас на следствие о бунте.
Первый мундир. Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело…
Лунин. И тогда… у Константина я вдруг явственно понял: бал кончился. Наступил суд.
Мундир Государя. После бала всегда суд… Это даже философски как-то, а, Жак? Хотя с бала на суд непростая дорога… Но как же ты… давным-давно покинувший тайное общество… забывший думать о них, должно быть, — почему ты оказался причислен к делу о заговоре? Вопрос этот непростой и любопытнейший вопрос, ибо тут, Жак, сокрыта некая тайна… или даже откровение.
Лунин. Черт! Черт!
Мундир Государя. Была! Была тайна… Как только привели первых арестованных во дворец… когда посыпались первые фамилии, я пришел в ужас! Волконские… Одоевские, Трубецкие… Бестужевы… потомки Рюрика и Гедимина… Цвет общества — в заговоре! А через них к родственникам… в заговоре все общество?! Я помнил несчастного отца — императора Павла, он против них пошел — его по темени! И я допрашивал арестованных, дрожа от страха… в холодном недостроенном дворце. Я, вчерашний гусарский полковник. Кстати, ты, кажется, тоже полковник, Жак?.. А полковник… полковника. Итак, представь себе это… А рядом — моя несчастная жена… с трудом говорящая по-русски… А за окном тьма… снег, ночь… и весь Петербург… И тут ко мне привели арестованных штатских Рылеева и Каховского. Я возликовал! Я понял, как надо объявлять обществу. Не было заговора, не было происшествия! Несколько штатских, гнусного вида, во фраках — всего лишь! Я решил замять дело. В этом тайна, Жак! Я отстранил генерала Толя, с пристрастием допрашивавшего, потому что не хотел выяснений. Я назначил в комиссию ветхих старцев да в придачу к ним наших сорокалетних либералов!.. Известных либералов Александрова царствования — твоего знакомца графа Чернышева, мечтавшего о представительной власти для России, Бенкендорфа… слывшего чуть ли не вольнолюбцем… Голицына, просвещеннейшего либерала! Я понимал: старички покричат и пожалеют… Старички у нас в России о Боге… нет да и вспомнят. В самом страшном старом висельнике у нас что-то просыпается под старость… Бог близок, гавань близка. И в старичках я не ошибся, а вот с сорокалетними либералами… тут конфуз вышел!
Первый мундир (мечет карты, повторяя). Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело.
Мундир Государя .. Оказалось, «под сорок» — это в империи опаснейший возраст. «Под сорок» у нас говорят себе: «Все так» (то есть лгут, воруют да подличают)… И слова эти значат: «Пора!» Сорок лет — это последние годы, когда карьеру можно сделать, да еще и плодами насладиться, то есть когда еще резон есть.
Первый мундир. Наверху сидели старые хрычи, бездельники, тупицы. И чтобы усидеть в своих креслах, они величали нас либералами на всех углах! И вдруг нам выдался случай. Мы могли доказать власти их старческую ложь! Мы могли сразу развеять этот миф! И оттого мы повели дело с допросами мятежников с таким усердием, что фамилии ну просто посыпались!
Мундир Государя. И вот тут-то произошло мое озарение. Вначале я пришел в ужас. Но было поздно. Я ждал в страхе от общества ответного удара. Но общество молчало. Оно пребывало в оцепенении. Но постепенно оно проснулось… И что же?! Вместо хулы, проклятий я услышал… ропот одобрения! Почти восторга! Слезы счастья и клики: «Победа! Победа!» И уже казалось, что расправились не с горсткой офицеров-соотечественников, а целая неприятельская армия повержена. Молебны заказывали о спасении отечества! Общество прозревало! Просто на глазах!
Первый мундир. Мы арестовали всех: Трубецкого, Волконского, Чацкого. Мы даже Репетилова взяли.
Мундир Государя. И это было правильно. Ибо это была империя рабов, это было общество, развращенное рабством! И держать такое общество в узде может только страх. Я думал, я в Европе, а это оказалась лишь принарядившаяся Азия. Азии нужен деспот — всего лишь… И каждый день приносил мне сведения о правильности открытия. В состав суда над бунтовщиками я ввел либералов, я ввел даже родственников подсудимых… Чем кончилось? Меня просили «четвертовать» главных бунтовщиков… И тогда-то я возликовал! Я понял, что в результате принятых мер общество выздоровело настолько, что я уже могу себе позволить быть милосердным… ибо уже не было отбоя от добровольцев на роли палачей! И я сам смягчал наказания суда. Сам. Наступило похвальное единение и молчание в империи. Не потому, что боялись говорить, а потому, что не имели права говорить: нас всех объединяла расправа над мятежниками. Вокруг себя я видел одно рвение. И отцы приводили своих детей к наказанию… (Играет в карты с Первым мундиром.) И тогда я решился казнить тех пятерых! Более того, я понял: если бы не было этой казни — для окончательного выздоровления общества ее следовало бы выдумать. В империи аресты, казни и кнут — всего лишь лекарство! Вот почему, когда появилась в допросах и твоя фамилия, я немедля записал — «взять под арест подполковника Лунина»! Так что твоя участь, Жак, всего лишь плод некоего моего открытия. (Засмеялся.) Твой путь с бала на суд!
Лунин. Черт! Черт! Хозяин не смог понять Жака! Потому что Хозяин может понять лишь слугу! В ту ночь… когда я узнал… я вскричал: «Проклятие! Кровь рождает безумие! Тем плевать на здравый смысл! Тем надо рвать! Рвать! И на губах чтоб не проходил привкус крови! Пес, лижущий пилу, пьет свою кровь и за сладостью не замечает этого!.. Боже! А вокруг «этих» — тьма, молчание, и все слиплось в харкотине лжи… И ночь, и в казематах несчастные, потерявшие голову…» И все это я точно представил себе… И все это увидел воочию перед собою! Потому что хорошо знал… и этих… и тех. (Кричит.) «Пришли дни распятия… И место твое на Голгофе… Спуститься в ад! Укрепить их дух. Вот цель!» Моя тайна: свободный человек, я сам избрал свою судьбу! Мог избежать! Но избрал! Сам! В ту ночь!
Она. Не надо… Не надо! Я здесь!..
Лунин. Ты? Там!..
Она. Когда я узнала… Боже мой!.. Не надо — молчи! Я иду к тебе… в ту ночь… Я иду к тебе в ту ночь!.. Ты помнишь? Помнишь?
Лунин. Их уводят! Уже! Уже! Как… как быстро…
Она. Ты помнишь… ты помнишь…
Стук шагов и звон цепей.
Лунин. Твои глаза расширились… и горячечные губы… Ты выдернула длинные девичьи ноги из упавших юбок… и шагнула… И я поразился, как блестела твоя кожа… и этот детский загар на плечах… И как металось в подушках детское лицо…
Она начинает раздеваться.
Визг Марфы и Писаря в темноте.
Молится священник.
Когда меня вызвали во дворец великого князя, я подумал: свершилось! Сорок лет скоро… Жизнь прожита — так неужели замаячило… предназначение?
Она. Прошел тот день и наступал вечер «той ночи». Ты был в Варшаве и не пришел ко мне. Я погибала. Ведь не мог ты не думать обо мне, если я умирала.
Лунин. По пути на Голгофу Жак не обернулся на хорошенькую девочку… Я лгу. Я любил… И благодарил судьбу. Теперь в жизни было все — и цель, и любовь. Прожив жизнь, я ощутил полноту жизни.