О величии России. Из «Особых тетрадей» императрицы
Шрифт:
Екатерина никогда не отказывалась от идеи и практики самодержавного правления, рассуждая в «Наказе» о том, что, ввиду обширности территории, «всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно». Но часто, может быть, даже не сознавая того, она, в стремлении облагородить самовластие, указывает на пути его самоограничения.
Известно, например, ее резко отрицательное отношение к секретным судам, чрезвычайным судебным комиссиям: «Зачем отнимать у обыкновенных судов дела, подлежащие их ведению? Быть стороною и назначить еще судей – значит показывать, что боишься иметь правосудие и законы против себя».
В
Однако умнейшего француза XVIII столетия не так уж легко было обольстить. Дифирамбов и преувеличений в вольтеровских письмах к Екатерине предостаточно (она – «один из лучших Его образов в этом мире» и т. п.), но «Наказ» Вольтер ценил очень высоко, называя его новейшим «всемирным евангелием».
Сохранилось множество свидетельств тому, что Екатерина искренне верила в осуществимость того, о чем написала. Императрица просила передать д’Аламберу, что, хотя «Наказ» и «написан пером новичка», она отвечает за лучшее его исполнение «на практике».
Этого не произошло по двум причинам. Во-первых, потому, что право определять «вредное» и «полезное» для россиян Екатерина оставляла за собой: ее воля была превыше всего, кроме Божьей воли, выше даже самого «просвещенного» закона. Характерно признание императрицы в письме к Потемкину от 16 июня 1788 года: «…закона себе предписать я, конечно, никому не дозволю».
Во-вторых, по той причине, что не справилась со своей задачей упомянутая выше Комиссия – «всероссийская этнографическая выставка, представляющая своим составом живые образчики едва ли не всех пройденных человечеством ступеней культуры» (В. О. Ключевский). Среди ее депутатов находим просветителей и ретроградов, убежденных крепостников, непросвещенных, малограмотных людей. Многие из них недоумевали, для чего нужны какие-то законы, если они уже присягнули самодержавной монархине.
Наблюдая за бесконечными спорами в Большом Собрании (это было основное подразделение Комиссии, где рассматривались общие вопросы, а разработка отдельных законопроектов проходила в малых комиссиях), Екатерина не только лучше узнавала страну, в которой ей довелось править, но и убеждалась в том, что взялась за явно преждевременное, опасное дело.
Как скажет в 1801 году Карамзин в своем «Историческом похвальном слове Екатерине II», императрица «не нашла, может быть, в умах той зрелости, тех различных сведений, которые нужны для законодательства… Давно ли еще сияет для нас просвещение Европы?»
Не могла не видеть Екатерина и того, как нарастает волна дворянского недовольства: помещики в своем подавляющем большинстве враждебно относились к попыткам какого-либо ограничения их власти над крестьянами. «Если бы Екатерина не распустила своего парламента, эта волна обратилась бы на нее самое» (Г. В. Вернадский).
Неудача с Комиссией еще больше склонила императрицу к авторитарному образу мыслей: по ее словам, теперь она окончательно убедилась, что в спорах истина не рождается,
В декабре 1768 года Большое Собрание прекратило свою работу, что было объяснено требованиями военного времени – началась русско-турецкая война. Заседания в малых комиссиях продолжались еще несколько лет, и подготовленные в них законопроекты в той или иной мере были использованы Екатериной в дальнейшем.
Думается, не только над депутатами-спорщиками, но и над собственными иллюзиями посмеялась императрица в сочиненной ею «сказочке» о том, как шили мужичку, одежда которого износилась, новый кафтан. «Как пришло [время] надеть кафтан – не лезет: позабыли мерку снять». Начали портные «спорить о покрое, а мужик между тем на дворе дрожит…».
Разочаровавшись в депутатах и боясь недовольства знати, Екатерина тоже ничем не смогла помочь «мужичку». «Пока новые законы поспеют, будем жить, как отцы наши жили», – наставляла она своих подданных в 1769 году. В стране, где по ее повелению слово «раб» было изъято из употребления в прошениях на высочайшее имя, крестьянам вообще запрещалось жаловаться на своих помещиков. Прав по существу А. И. Герцен, утверждавший, что народом Екатерины было дворянство.
С годами о крестьянах она будет вспоминать все реже и реже, но, правда, они сами напомнят о себе. Пугачевское восстание 1773–1775 годов было для императрицы полной неожиданностью, но борьба с «крестьянским царем» Пугачевым сплотила вокруг трона дворянство и «смотрящий в дворянство» высший слой купечества. И если ранее Екатерина делала попытки подготовить Россию к крестьянской реформе, то теперь раз и навсегда отказалась от каких-либо новаций, став заложницей российской помещичьей касты, ее социального консерватизма.
В екатерининскую эпоху крепостничество развилось в человеконенавистническую по своей сути общественную систему, в основе которой лежала личная несвобода миллионов россиян. «Ты цепь на руки налагаешь, / Благословящие тебя!», – восклицал Капнист в «Оде на рабство», написанной в связи с закрепощением крестьян Киевского, Черниговского и Новгород-Северского наместничеств в 1783 году.
Вольтер словно подыгрывал Екатерине, когда убеждал ее, что «бунтовщик» Пугачев, – конечно, ставленник какой-либо оппозиционной дворянской партии или даже зарубежных ее врагов, ведь не мог же против Северной Минервы восстать обожавший ее народ! К чести императрицы, эту неправду она не поддержала, сообщив в одном из писем к Вольтеру реальную историю жизни «донского казака» Пугачева, однако ей льстило, что в Европе народную войну приняли за дворянский заговор, выступление консерваторов, а потому Екатерина в переписке с Вольтером – то ли шутя, то ли полусерьезно – упоминала о «маркизе Пугачеве»…
Однако все это не означает, что императрица полностью отказалась от идей «Наказа», от реформ. Например, в основном осуществлены были те преобразования, которые намечались в дополнительных 21 и 22 главах, написанных ею в 1768 году: «О благочинии, называемом инако полициею», «О расходах, доходах и о государственном управлении, сиречь о государственном строительстве…».
Духу «Наказа» отвечали многие внутриполитические мероприятия правительства Екатерины II, и среди них – введение в действие важнейшего регламента – «Учреждения о губерниях» (1775), основанного на принципе разделения административных и судебных властей.