Об Ахматовой
Шрифт:
И, в качестве последнего аргумента, она тотчас выкладывает это Н.Х.:
Неужели вы не понимаете, что происходит на самом деле – не на поверхности? Мы оба – два черных ревнивца. Мы жестоко ревнуем друг друга к Осе. То есть как-то не так, но нас трясет от неистовой ревности: кому из нас принадлежит Ося. Благородные слова о том, что Ося уже не моя и не ваша собственность, – брехня. Он, может, принадлежит какой-то стороной и другим, но по-своему и нам, и мы до смерти будем его оспаривать друг у друга. Кроме того, вы ревнуете меня ко всем, с кем я вожусь, а я вас ревную ко всем поэтам, с которыми вы изволите изменять Оське. <.. > Так и есть. Так и будет. И до конца жизни будем мучить друг друга.
Кажется, всё свое существо, весь свой талант, все остатки любви вложила в это письмо Н.Я. Как будто она и впрямь надеялась на чудо, которое это письмо сотворит, – на своего рода воскресение прежнего Н.И. – «общего» и «черного». Чтобы исключить всякие почтовые случайности, она не бросила это письмо в ящик, как всегда, а пошла для надежности на центральный почтовый узел своего Октябрьского района и подала конверт в окошечко, – может быть, единственный в жизни раз.
И правда: адресат получил его уже назавтра! И – более уже никогда и ни на что письменно Н.Я. не отвечал.
Тем не менее – через полтора месяца судьба столкнула Н.Я. и Н.Х. лицом к лицу, да так, что не уклониться. Оба – и Н.Я., и Н.Х. – являлись свидетелями со стороны Льва Гумилева на его процессе против Ирины Пуниной о праве наследования архива А.А.
Наследником А.А., согласно ее воле и завещанию, был Лев Гумилев, который намеревался передать весь архив в Пушкинский Дом.
14 марта
Левушка! Меня очень беспокоят ваши дальнейшие дела. Очень прошу, напишите мне о них и, в частности, сообщите адрес Наймана. Дело в том, что Ира уже начинает проявлять себя, и, я боюсь, вы окажетесь перед ней таким же беспомощным, как была Анна Андреевна. Вот какие у меня «симптомы»:
1) Ира в упор спросила меня про завещание. Я сообщила, что оно отменено, как сказала мне Анна Андреевна. Ира заявила: «Надо подумать: А.А. ни за что не хотела допускать Леву до литературного наследства». Это ложь, как вы увидите из дальнейшего.
2) Как вы помните, решено было просмотреть архив. Ира всех разогнала и, вероятно, уже им завладела.
3) В комиссию Ира предлагает не Наймана, а Мишу Ардова. Это бред и месть Найману.
4) Мне рассказали, что в день смерти Анны Андреевны она звонила в Москву и из реплик Ани выяснилось, что она в тот же день собиралась идти к нотариусу. Аня, знавшая по московским слухам об отмене завещания, уговаривала ее: «не надо: пусть всё будет дяде Левочке». Аня хитрее и осторожнее.
5) Ира заявила девятого, отгоняя Юлю и Нику от архива, что завещание есть и находится у нее. Кто из нас обманут?
Я думаю, что вы прежде всего должны точно знать историю завещания, чтобы вас не уговорили отказаться от всяких претензий: мать ваша, мол, решила вас отстранить. Кроме того, на всю клевету, которой вас будут поливать, у вас должен быть ответ. Это письмо, в сущности, документ, рассказывающий про всю эту злосчастную историю. Кстати, это смесь буржуазной драки за наследство, в чем Ира весьма сильна, с использованием специфики нашей жизни, чего Ире простить нельзя. Не сомневаюсь, что в трудности ваших отношений с матерью роковую роль играла Ира, и этого ей тоже простить нельзя. Во всяком случае, я не собираюсь. Я никогда не забуду, как Ира разрыдалась, узнав, что вы возвращаетесь. Я была тогда у Анны Андреевны, и нам позвонила из Москвы Эмма – она была у прокурора. Я спросила Анну Андреевну, что значат Ирины рыдания… Оказывается, она огорчилась, что вы возвращаетесь, а отец нет. Очевидно, ей хотелось бы, чтобы вы тоже не вернулись. Но всё это – лирика. На следующей странице я записываю только факты. И та часть пусть сохранится в архиве Анны Андреевны.
Когда вы вторично уехали, Анна Андреевна начала зарабатывать деньги переводами. Однажды она мне сказала, что написала завещание на Иру. Есть деньги, вы вернетесь, прав никаких, но Ирочка сохранит для вас деньги, и вам все-таки будет легче. Я сказала, что от Иры вы не получите ни копейки. У нас был длинный разговор на этот счет. Аргументы Анны Андреевны сводились к тому, что Ира не может не сочувствовать человеку в вашем положении, так как очень страдала из-за судьбы отца. Я не верила.
Второй разговор: Анна Андреевна сообщила, что в день вашего приезда она разорвала завещание.
Третий разговор: я сама написала завещание и узнала технику этого дела. Встретившись с Анной Андреевной, я ей объяснила, что второй экземпляр завещания хранится у нотариуса, что нужно изъять и его. Есть особые бланки и так далее… Она не поверила. Поверив, испугалась: что скажет Ира? она обидится, что я ей не доверяю… Ира никогда не посягнет на то, что принадлежит Леве… Вы не знаете Ирочку…
Дело кончилось тяжелой ссорой, единственной в нашей жизни. Я ушла. Она осталась, рыдая. Прибежали Ардовы. Тогда же я узнала (а потом от нее), что после моего ухода она через Ардова советовалась с юристом. Ардов ей сказал, будто копия, оставшаяся у нотариуса, почти ничего не означает и вы нормально получите свое наследство, что, разумеется, ложь. Во всем этом меня поразили две вещи: страх смерти – она не могла говорить о завещании, потому что это подготовка к смерти, и ужас перед Ирой. От Иры она, конечно, находилась в некоторой зависимости, но это не объясняет ее отношения. «Вдруг Ирочка узнает!» Мне стало даже жалко Анну Андреевну: беспомощность старости и зависимость от Иры вещь тяжелая.
Через несколько месяцев я пришла к ней и сама больше о завещании не заговаривала. Нередко разговор заводила она. Говорила она обычно, что у нее еще есть время, что она не умирает, что еще успеет всё сделать. Что больше всего она боится, что на ее могиле будет скандал из-за имущества (литературного), но Ирочка справедливая и всё отдаст Леве… Я отвечала, что именно наличие нотариальной копии поведет к скандалу, но это не помогало. Еще ее волновало, кто сказал вам про всю эту историю. Весь разговор о нотариальной копии происходил после вашего ухода от матери и вы, как вы помните, со мной не встречались. Думаю, что вам всё это сказала Нина Антоновна, кто еще мог знать? Анна Андреевна повторяла: Лева говорит, что он лишен наследства, но ведь это неправда… Я неизменно отвечала: это правда, раз есть нотариальная копия. Она спрашивала: кто Леве сказал? Я отвечала: не я, я его не видела. Про свое предположение насчет Нины Антоновны я не говорила. Анна Андреевна была в слишком беспомощном положении, чтобы лишиться Нины. Ведь зимой Ира ее выживала из дому и ей приходилось слоняться по Москве, а Анна Андреевна ее бы не простила.
Помнится, задолго до разговора о нотариальной копии я вам сказала, что боюсь, как бы Ира не захватила лит [ературное] наследство. У меня тогда не было никаких оснований, а просто настороженность, которая и заставила меня заговорить с Анной Андреевной.
Я всё это сообщаю, чтобы вам было ясно: никогда у Анны Андреевны не было желания лишить вас чего бы то ни было. Был страх смерти, нежелание готовиться к ней (это показывает и состояние рукописей), ужас перед порчей отношений с Ирой.
Теперь об Ириной фразе, что Анна Андреевна не хотела допускать вас к литературному наследству. Единственное, о чем говорила Анна Андреевна, это о вашей неустроенности, о том, что неизвестно, на ком вы женитесь или кто будет вашей «дамой» и как эта «дама» будет относиться к ней и к ее наследству. Она также никогда не заблуждалась насчет литературности Иры и Ани. Еще про Аню она иногда говорила, что у нее проявляется интерес. Но это бывало крайне редко. Зато об Аниной «красоте» очень много. Таким образом, Ирины разговоры носят весьма сомнительный характер. Резанули они меня здорово.
Теперь о Наймане. Его отношение к Анне Андреевне было просто поразительным. Этот человек совершенно бескорыстно отдал ей несколько лет, знал каждую ее строчку, был ей предан, единственный умел ее успокоить, утешить… Так не ухаживают за родной матерью или бабушкой, как он за Анной Андреевной. Кроме того, он единственный в ее окружении не настраивал ее против вас. Наоборот, он ее осуждал (в глаза) за то, что произошло. Я это всё очень в нем ценю. И за это его не переносит Ира. Он один по-настоящему может заняться наследством. Вам бы пришлось для этого бросить свою работу, а Ира и Аня лишены элементарного знания. Лично я Наймана почти не знаю, но видела его с Анной Андреевной и поражалась его чуткости и вниманию. Кстати, он один с ней не сюсюкал и не восхвалял ее. В его обращении с Анной Андреевной было нечто от отношения ушедших товарищей молодости. Кроме того, он действительно знает все записи, стихи и планы последних лет. На месте Анны Андреевны я бы оговорила его права в завещании, как и Ирину долю в деньгах. Убеждена, что ваш долг не дать Ире отстранить его от комиссии.
Кстати, возможна ли была где-нибудь в какой-нибудь стране в мире комиссия по наследству Ахматовой без участия моего и Эммы (пушкинистские бумаги)? Другое дело, что я бы отстранилась, потому что в наших условиях Анна Андреевна боялась сочетания наших имен (в последние годы – зря). Это тот же инстинкт, который не позволял ей жить с каторжником. Но меня развеселило, что в поезде обсуждался вопрос о комиссии: лучшие из них,
В Москве в Союзе был большой скандал на собрании за то, как увезли Анну Андреевну из Москвы (морг, украденное тело и т. п.). Вот почему Михалков появился на кладбище. Он полетел прямо с собрания: секретариат Союза участвовал…
И еще – мое личное. Я шла по улице одиннадцатого и думала обо всех этих делах. Я произнесла мысленно фразу про вас с упреком Анне Андреевне за ее легкомыслие. И вдруг кто-то о [кликнул] меня по имени. Необычайно отчетливо. Это был голос Анны Андреевны. Жалобный, полный упрека. Если это была галлюцинация, то такой силы, что я до сих пор под ее впечатлением. Измена ли то, что я пишу вам? Не знаю. Писать мне трудно. Но всё же мне кажется, что в истории с завещанием была среда, неразбериха, путаница, что угодно, но не попытка лишить вас наследства, что было бы большим грехом.
Кстати, сообщая мне об уничтожении нотариальной копии, Анна Андреевна заявила: «Мне там (т. е. в конторе) сказали, что этого можно было и не делать: всё равно всё по закону Леве». Она ведь должна была «сохранить лицо» – мол, в старом споре была права она.
Остается еще темным, кто с ней ездил к нотариусу. Толя? Я его не спросила. Он только твердо мне сказал, что завещание уничтожено (копия). У нотариусов есть бланки (копию на руки не дают) об уничтожении. А вдруг она не ездила? Что за слова Иры, что «завещание есть» и «у меня»7. Но Ира тоже ничего не знала, потому что сразу спросила у меня, уничтожено ли завещание.
И еще последнее: не заставила ли ее Ира составить еще одно завещание в свою пользу, которое она потом и поехала уничтожать. Это относится к «у меня». С чем Ира спешила до похорон к нотариусу, когда ее останавливала по телефону Аня?
Мне ясно одно, что жизнь Анны Андреевны из-за вашей судьбы была безнадежно спутанной и трудной. Никогда в нормальных условиях не было бы такой связанности с Ирой. Это всё началось
с выселений из квартиры, когда Анна Андреевна смертельно боялась остаться одна. А потом пошло… Всего этого вы не знаете, а я знаю. Всё это было невыносимо. И всё это и сейчас невыносимо. А Ира, копия Николая Николаевича, тоже была бы другой в нормальных условиях, потому что именно зависимость от нее Анны Андреевны в период выселения из Шереметевского дома дала ей такую власть. Но биографией А.А. комиссия заниматься не будет. Н.М.
Лева! Вы сами понимаете, как мне страшно и пусто без Анны Андреевны. Вы, может, один понимаете, как мы были близки.
Во всей этой истории с наследством есть еще один момент: Анну Андр[еевну] надо оправдать. Этим будут заниматься и должны понимать, что это незнание формальностей, страх смерти, страх перед Ирой, невежество юридическое, что угодно, но не желание лишить сына с вашей судьбой наследства. Это правда, и в этом и есть оправдание. Если мое письмо этого не говорит, мы при встрече обсудим, что надо изменить.
Но, кроме того, я хочу, чтобы вы это знали, потому что со всех сторон (Ардовы, Ира) жду клеветы и гадостей. Вам будут врать на мать как угодно. Не верьте, Ира уже врет («не хотела допускать Леву»). Берегитесь, что вас сейчас опять будут ссорить с ней, как при жизни.
Надя
Лева, сообщите, что происходит, я очень беспокоюсь. Не поддавайтесь Ире. Н.М.
Записные книжки последних лет захвачены Аней. Это едва ли не главное. Попали они к Ане случайно (смерть).
Не могли бы вы приехать хотя бы на один день в Москву? У нас есть дела по литературному наследству помимо комиссии.
Сохраните это письмо. Мы потом обсудим с вами кое-что.
Напишите своему дяде.
Мой адрес: Москва М-447; Большая Черемушкинская, № 56, корп. 1, кв. 4.109И хотя все последующие события подтвердили правоту Н.Я., тогда, в марте 1966-го, Лев Николаевич фактически пренебрег ее предупреждением.
В Ленинградском горсуде дело впервые рассматривалось 14 июля 1967 года, и Н.Я. имела случай убедиться в том, что бывает с архивами поэтов, если точно не определен их юридический статус (удостовериться в том, какими бывают «наследники», она успела еще раньше – после смерти «Акумы» ей звонила Ира Пунина). Вся эта история отчетливо показала ей – спасительнице мандельштамовского архива, насколько роковой для архива может оказаться юридическая бесхозность или хотя бы двусмысленность его статуса, сколь бесчестными и хищными могут обернуться иные «наследники», а главное – сколь опасной и губительной может оказаться идея монопольного завладения архивом вообще – причем неважно, кто окажется владельцем – государство или частное лицо. Свое отношение к этому она сформулировала в «Моем завещании», написанном в конце декабря 1966 года, т. е. еще до крайнего обострения отношений с Н.Х. Выход из положения виделся Н.Я. в назначении комиссии из одиннадцати человек и коллегиальном наследовании этой комиссией архива О.М. и смежных прав110.
Что касается суда, то 18 июля, уже по возвращении из Ленинграда, Н.Я. так описывала всё это действо В.Т. Шаламову:
Я проделала всю эту операцию с неслыханным напором и быстротой, но было мерзко и отвратительно до боли. В четверг я выехала в Ленинград. На вокзале меня встретил Бродский, и мы поехали к нему, выпили чаю и в суд. Там уже собрались люди. Пришло человек 20–30, в се знакомые. Среди них Жирмунский и Адмони. Прошла Ира Пунина невероятно зеленая и измученная – ей дорого дались 7 или 8 тысяч, которые она украла111. Все люди, когда она проходила, отвернулись – никто ее не узнал. А все они знали Иру ребенком, большинство было знакомо с ее родителями. Дело по просьбе Иры было отложено112: юрисконсульт Публичной библиотеки в отпуске! (Это туда она продала часть архива.) Допросили только свидетелей, приехавших из Москвы, – меня, Харджиева и Герштейн. Я была первая. Как я понимаю, я дала правильные ответы. Ирина сообщала, что Анна Андреевна ее «воспитывала». Я очень удивилась: суд не знал, что у нее была собственная мать, и мне пришлось объяснять эту дикую ситуацию: жена с ребенком в одной комнате, муж с любовницей в другой, хозяйство общее, как случилось, что они вместе в квартире. Я рассказала… Всё это очень противно. Пришлось говорить и об отношениях с Ирой Анны Андреевны, о том, как ее выгоняли в Москву, и обо всем прочем… О составе архива… Всё гнусно беспредельно, во всем виновата Анна Андреевна, и она ни в чем не виновата…
И далее – о встрече с самим Н.Х.:
Харджиев еле смотрит на меня – оскорблен. Он облагодетельствовал Мандельштама, а я посмела отобрать у него рукописи… Мерзость. Слава Богу, основные рукописи у меня, хотя многого он не вернул. Саша Морозов устраивает мне сцены – неизвестно, на каком основании. Это наследники при моей жизни начинают скандалить. Что же будет после моей смерти? В моем случае речь идет не о деньгах, а о праве распоряжаться. Я нашла ответ. Я готовлю собрание и зову себе на помощь, кого хочу. Если не нравится – пошли вон. Так?..113
5
Почти всё лето и сентябрь 1967 года Н.Я. провела в Верее, понемногу разбирая архив и определенным образом – ну примерно как кислота, пролитая на известняк, – реагируя на то, с чем она при этом столкнулась. Сначала она написала очерк истории архива. Закончив его в начале августа114, она принялась и за комментарии к стихам 1930-х годов. Семнадцатого августа 1967 года она писала Шаламову: «Понемногу работаю (текстология). Трудно и невыносимо грустно. Грустно от разного»115. И в тот же день – более развернуто и с безнадежной горечью – Наталье Евгеньевне Штемпель:
Сейчас я в бешенстве на Харджиева. Еще больше, чем раньше, потому что вникаю глубже в то, что он наделал. Скотина, каких мало. Борьба произойдет, когда я вернусь, худо дело. <… > Он обрезал листок с «Нищенкой» (отрезал первую строфу). Зачем? Наверное, мне на пакость – чтобы напечатать без нее на формальных основаниях: нет рукописи116. Доказать, что он отрезал, очень просто. Есть другие листки такого же вида, но больше… на строфу. Гад. Он не стихи любит, он свое редакторство любит.
Еще в Верее, разбирая архив и всё более и более ужасаясь, она обнаружила еще и то, что многого, как ей тогда показалось, просто не хватает. Первой на это она пожаловалась той же Наташе – в сентябре:
Мои дела с Харджиевым такие: он врет так, что попадается на каждом шагу. <… > Конечно, он психопат, маниак и вор. Мне стыдно, что я доверила ему рукописи. <… > У меня к вам такой конкретный вопрос: были ли у вас маленькие листочки со стихами (писавшимися в ту зиму) моей рукой с датой Осиной рукой? Он мне не вернул ни одного 117. Сам он притворяется невинным… Сам он и все мы скоро умрем; всё равно всё будет в архивах. Но это воровство для меня страшное предательство… На что он посягнул…