Обагренная Русь
Шрифт:
— Погоди-ко, погоди, — заулыбался Крив, — да не Ксеньицын ли это батюшка?
— Он и есть, — обреченно откликнулся Мистиша и тяжело вздохнул. — Велит сватов засылать, дочь свою за меня отдает...
Крив заулыбался:
— Вот оно что!.. А сам-то, поди, рад?
— Чего радоваться-то?
— Усумнился я в Ксеньице, — сказал Мистиша, — уж больно жал меня мостник. — И, помолчав, добавил: — Били мы с ним по рукам...
— Как так?
— А вот так. Не позже, как на неделе, отправишься к нему сватать своего дружка.
Тут уж не до смеха стало Криву, тут и он озаботился.
—
— Да вот как обернулось...
— Время у тебя есть, — сказал Крив, — и кручиниться — только сердце разрывать. А там отправимся мы на Новгород, пущай тогда сыщет нас мостник.
— Ко князю грозился пойти...
— А хотя бы и ко князю.
Мистиша с лавки вскочил:
— Тебе легко говорить!
— Ишь ты, — понял его Крив. — Вона как: и хочется, и жжется... Так в чем меня винишь? Почто кидаешься? Коли по нраву тебе Ксеньица, так и бери ее, ни о чем не думай. Не то спохватишься, как с Аринкой, а ее, глядь, за другого просватали.
Не пожалел его Крив — сказал твердо и то, о чем сам Мистиша подумал, а признаться себе не смел. Уж больно напугал его мостник, а то бы и сам заслал он к нему сватов.
3
Уже давно пришла пора выступать на Новгород, уже были снаряжены обозы, и все истомились от безделья, но погода неожиданно испортилась — сначала пошел обильный снег, так что счищать его не успевали, а потом подули северные безостановочные ветра, дороги перемело, и нужно было ждать, потому что и в ясные-то дни не пробьешься на север через леса, а в такую непогодь и думать было нечего.
Город опустел, улицы словно вымерли — редко встретишь пробирающегося через снежную замять случайного прохожего. Затворились люди в своих дворах, нос боятся высунуть, опустел всегда шумный и оживленный торг.
Гостей не ждали, городские ворота стояли крепко запертыми, воротники отдыхали в избах, пили меды (не во всякий день себе такое позволишь), играли в зернь.
И немало удивлен был страж у Серебряных ворот, когда однажды ночью в самую злую круговерть кто-то застучал железякой в дубовые створы.
Сначала воротнику, не очухавшемуся со сна, почудилось, что это озорует ветер, но, отворив дверь избы и прислушавшись, он понял, что в ворота и впрямь стучали громко и требовательно.
Поздних гостей было двое. Оба озябшие и залепленные снегом, едва проскользнув в ворота, они тут же кинулись в избу к жарко натопленной печи.
— И отколь только вас принесло? — ворчал воротник. — Нешто переждать не могли в Боголюбове?
Не слушая его, ночные странники все ближе прижимались к огню, посапывали и покряхтывали от удовольствия. Снег с них быстро стаял, и только тут воротник увидел, что одеты они беднее бедного — даже нищие, вечно ютящиеся под сводами ворот, сроду не нашивали на себе таких лохмотьев. На ноги у странников не нашлось и худой обувки: были они обернуты грязными лоскутками, кое-как перевитыми обрывками лыка.
«Экие оборванцы!» — подумал воротник. А еще подняли его со сна. Ничего бы им не сделалось — небось и под воротами бы переночевали. Все равно деться некуда, а теперь их не выставишь из избы.
Обогревшись, странники сели на лавку, и теперь воротник мог спокойно разглядеть их лица.
Один, тот, что повыше и пошире в плечах, весь до самых бровей оброс нечесаной бородищей — сквозь шерсть глаза блестели затравленно, как у пойманного зверя. Другой, поменьше ростом, был еще страшнее: желтолиц, широкоскул, глазки узенькие, лисьи, бороденка редкая (волосок от волоска — как на худом поле колос от колоса), под приподнятой верхней губой — белые хищные зубы. Ясное дело — пришлый. А вот от кого? Ни среди булгар, ни среди половцев таких-то вот воротник не встречал. «И откуда только не бредет нынче народ ко Владимиру», — повздыхал он и, кряхтя, полез в печь — там в горшке оставалось с ужина еще немного горячего варева: как-никак, а и эти страннички тоже небось люди, тоже баба, а не волчица их родила.
Под пристальными взглядями незваных гостей он вывалил варево из горшка в глиняную миску, развернул холстину, нарезал на ней хлеба, бросил две ложки на стол — вечеряйте, мол.
Переглянулись страннички, кинулись к столу, застучали по краю миски ложками. Ели жадно, под ложки подставляли то корочки хлеба, то обмороженные ладони. Мигом управились с варевом. И тогда тот, что с бородищей, низко поклонился воротнику и к великому изумлению его по-русски сказал простуженным голосом:
— Благодарствую за угощенье, Кукша. А меня, как вижу я, так ты и не признал.
Еще больше удивился воротник:
— Свят-свят, уж не ты ли это, Митяй, или я обознался?
— Не обознался ты, Кукша. Сколь лет прошло, как выезжал я с Негубкой из этих же самых ворот, а всё будто вчера было.
— Господи! — всплеснул руками воротник. — Всякого повидал я на своем веку. И Веселица здесь же, под этими сводами, побирался с лихованными, но чтобы в таких лохмотьях купцы возвращались, такого еще видано мною не было. Да где же кони твои, Митяй?
— Сгинули мои кони, — грустно отвечал Митяй. — Далече отсюда сгинули.
— А товар?
— И товар сгинул.
— А Негубка? — спросил и осекся воротник. Но сказанного не вернуть.
— Нету больше Негубки, — проговорил Митяй, и глаза его наполнились слезами. — Схоронил я лихого купца в чужой неведомой земле — мир праху его.
— Мир праху его, — покорно вторил Митяю обескураженный Кукша и с жаром перекрестил себе лоб. — А енто кто? — кивнул он в сторону присмиревшего на лавке чудного незнакомца.
— А это Вэй, — сказал Митяй. — Не нашей он крови и веры чужой и идет со мною от самой страны тангутов.
Услышав свое имя, человечек с лисьими глазками встрепенулся и что-то пробормотал по-своему, глядя на Митяя. Митяй отвечал ему на том же непонятном языке — человечек кивнул, поворочался и снова притих, прислонившись спиной к стене. Сон смежил его глаза, послышалось ровное дыхание.
— Ишь ты, — почесал за ухом воротник. — Воистину огромен мир, и несть ему конца. Куды ж занесло тебя с Негубкой, Митяй? И пошто не объявлялся ты все эти годы?
— Долог мой рассказ, Кукша, — отвечал Митяй, прислушиваясь к завыванию ветра за дверью избы. — А покуда нет у меня сил, клонит ко сну, и до дома своего мне не добрести...