Обетованная земля
Шрифт:
Я чувствовал во всем теле легкую дрожь. Я внезапно понял, что не могу себе представить, как когда-нибудь снова вернусь в Германию. Я знал, ничего в жизни я не желаю столь же страстно, как этого возвращения, но не мог вырваться из замкнутого круга своих мыслей. Тут что-то совсем другое. Я мечтал вернуться на родину, чтобы отыскать убийц моего отца, а не для того, чтобы снова там жить. И сейчас, в это мгновение, я почувствовал, что никогда бы не смог там остаться. Меня бы всю жизнь преследовала эта двойная оптика: страна безобидных бюргеров и одновременно страна послушных убийц. Я чувствовал,
Я почти забыл о Марии. Внезапно я снова увидел ее. Она стояла перед обувным магазином в стойке охотника и придирчиво изучала витрину, вся чуть подавшись вперед и настолько углубившись в созерцание туфель, что, по-моему, она обо мне тоже забыла. Теплая волна нежности к ней вдруг поднялась в моей душе. Мы ничего друг о друге не знали именно потому, что мы такие разные. Это делало ее в моих глазах особенно дорогой и неприкосновенной и даровало ту особую интимную радость, которая никогда не выродится в пошлую фамильярность. Это придавало уверенности и ей и мне: мы понимали, что наши жизни могли идти рядом, не переплетаясь друг с другом. Возможно, где-то на этом пути найдется место и для кристаллика счастья — но без предательства и без прикосновения к прошлому.
— Подыскали что-нибудь? — спросил я.
Она подняла глаза:
— Слишком все тяжелое. Для меня чересчур солидно. А вы?
— Ничего, — ответил я. — Ровным счетом ничего.
Она внимательно посмотрела на меня:
— Не стоит возвращаться в прошлое, да?
— Туда вернуться невозможно, — ответил я.
Мария усмехнулась:
— Это дает человеку некоторую свободу, верно? Как тем птицам из легенды, у которых есть только крылья, а лапок нет.
Я кивнул:
— Зачем вы меня сюда привезли?
— Случайно вышло, — беспечно бросила она. — Вы же хотели прогуляться?
Может, и случайно, подумал я. Только я не верил в такие случайности. Само собой напрашивалось желание сравнить мирный уют этой цитадели нацизма с разрушениями Флоренции. В каждом из нас живут всякого рода враждебные настроения, которые могут внезапно вырваться наружу. Поэтому я ничего ей не ответил. Любой мой ответ был бы только ненужным вызовом и ударом в пустоту.
Мы подошли к кафе-кондитерской, которое в этот час было забито до отказа. Из зала доносилась музыка. Немецкие народные песни. Я уставился в открытую дверь. «Каждый из этих людей, с горящими глазами поглощающий сейчас взбитые сливки и франкфуртский пирог, может превратиться в оборотня и по приказу исполнить любую экзекуцию», — думал я. Тот факт, что эти люди живут в Америке, ничего не меняет в лучшую сторону. Скорее наоборот, они становились еще более яростными патриотами.
— Американцы очень великодушны, — сказал я. — Они никого не сажают.
— Сажают. Японцев в Калифорнии, —
— В большинстве случаев — да.
Из большой пивной по соседству послышалась духовая музыка. Немецкие марши. В окнах витрины висели кровяные колбасы. Каждое мгновение я ждал, что вот-вот услышу и «Хорст Вессель» [35].
— По-моему, с меня хватит, — сказал я.
— С меня тоже, — откликнулась Мария. — В этой обуви, похоже, только маршировать хорошо, для танцев она не годится.
— Тогда пойдем назад?
— Не пойдем, а поедем. Назад, в Америку, — сказала Мария.
Мы сидели в одном из ресторанов в Центральном парке. Перед глазами расстилались луга, от воды веял холодный ветер, откуда-то издалека доносились удары весел. Наступил вечер, и меж деревьев уже висели голубые тени ночи. Вокруг было тихо.
— Какая ты загорелая, — сказал я Марии.
— Ты это уже говорил в машине.
— Так то было сто лет назад. За это время я успел побывать в Германии и вернуться обратно. Какая ты загорелая! И как блестят твои волосы в этом освещении! Это же итальянский свет. Вечерний свет Фьезоле! [36]
— Ты там бывал?
— Нет, только по соседству. Во Флоренции, в тюрьме. Но свет-то я все-таки видел.
— За что ты сидел в тюрьме?
— Документов не было. Но меня быстро выпустили и сразу же велели покинуть страну. А свет я знаю скорее по итальянским картинам. Он полон тайны, этот свет, возникающий из сияющих, пестрых теней. Вот как сейчас из твоих волос и твоего лица.
— Зато когда я несчастлива, волосы у меня не блестят и секутся, — сказала Мария. — И кожа становится плохой, когда я одна. Я не могу долго быть одна. Когда я одна — я ничто. Просто набор скверных качеств.
Официант подал нам бутылку чилийского белого вина. У меня было чувство человека, только что избежавшего большой опасности. Всколыхнувшийся страх, всколыхнувшаяся ненависть, всколыхнувшееся отчаяние снова остались где-то позади, там, куда я все время стремился их загнать, пока они были способны меня разрушить. В Йорквилле они прикоснулись ко мне кровавой лапой воспоминаний, но сейчас мне казалось, что в последний миг я все-таки успел сбежать. Теперь я чувствовал в себе глубокий покой, какого давно не испытывал, и не было ничего важнее для меня в этот час, чем птицы, прыгающие по нашему столу, склевывая крошки, чем желтое вино в бокалах и лицо, мерцающее передо мной в сумерках. Я глубоко вздохнул.
— Мне удалось сбежать, — сказал я.
— Будь здоров! — сказала Мария. — Мне тоже.
Я не стал спрашивать, от чего сбежала она. Наверняка не от того же, от чего я.
— В Париже, в «Гран Гиньоне», я однажды видел одноактную пьеску, — сказал я. — Двое сидят в гондоле воздушного аэростата. Он с подзорной трубой, все время смотрит вниз. Вдруг раздается страшный грохот. Тогда он опускает трубу и говорит своей спутнице: «Она только что взорвалась. Земля. Что будем делать?»