Обетованная земля
Шрифт:
— А почему бы и нет? — Акула не давала себя задурить.
— Зато другие этого очень не любят. И я вынужден с этим считаться. — Блэк сделал вид, что собирается встать. — Жаль, что вы сегодня у меня ничего не подобрали, господин Купер. Что ж, может быть, в другой раз. Правда, поддерживать цены на прежнем уровне, как вы, конечно, понимаете, я долго не могу.
Акула тоже встала.
— У вас вроде бы есть еще один Дега, которого вы хотели показать? — спросил он как бы небрежно.
— Ах, это того, что в спальне у моей
— Она полчаса назад вышла.
— Тогда, пожалуйста, принесите нам того Дега, что висит у зеркала.
— Боюсь, придется немного подождать, господин Блэк, — сказал я. — Стена там не слишком надежная, и поэтому мне пришлось недавно вставить деревянный дюбель и картину к этому дюбелю шурупом прикрепить. Чтобы ее снять, понадобится пара минут, не больше.
— Оставьте, — сказал Блэк. — Лучше мы сами поднимемся наверх. Как вы считаете, господин Купер?
— Я не против.
Я снова притаился в своей комнатке, как Фафнир [37], охраняющий золото Рейна. Через некоторое время они вернулись, и мне было велено подняться наверх, отвинтить крепежи и принести картину вниз. Поскольку никаких крепежей не было, я просто выждал несколько минут. Из окна, выходившего во двор, в окне напротив, где кухня, я увидел госпожу Блэк. Она сделала вопросительный жест. Я энергично отрицательно покачал головой: опасность пока не миновала! Госпоже Блэк следовало оставаться на кухне.
Я принес картину в серый плюшевый салон и вышел. Продолжение разговора я уже слышать не мог: Блэк плотно притворил за мной дверь. А мне так хотелось подслушать, как осторожно он будет намекать, что картина — его подарок жене к десятилетию их свадьбы и что она очень бы хотела оставить ее у себя; впрочем, я был уверен, что Блэк проделает это столь мастерски, что у акулы не возникнет ни малейших сомнений.
Прошло еще примерно полчаса, после чего Блэк сам явился и вызволил меня из моей роскошной тюрьмы.
— Дега можете обратно не вешать, — сообщил он мне. — Завтра доставите его господину Куперу.
— Поздравляю!
Он скорчил гримасу:
— На какие уловки только не приходится пускаться! А ведь через два года он будет посмеиваться в кулак!
Я повторил вопрос Купера:
— Тогда зачем вы вообще продаете?
— Потому что не могу без этого! Торг, как таковой, возбуждает меня! Я по натуре игрок. Но в наши дни достойных противников уже не осталось. В сущности, я играю против самого себя. Кстати, придумка насчет привинченной картины была совсем недурна. Вы делаете успехи.
Вечером я пошел к Джесси Штайн. Я застал ее с заплаканными глазами, в состоянии крайней подавленности. У нее в гостиной сидели еще несколько знакомых, которые, судя по всему, ее утешали.
— Я могу и завтра прийти, если сегодня я некстати. Мне только хотелось поблагодарить вас.
—
— За помощь с адвокатом, — объяснил я. — За то, что вы прислали Брандта. Мне продлили вид на жительство еще на два месяца.
Она вдруг залилась слезами.
— Да что случилось? — спросил я у актера Рабиновича, который обнял Джесси и начал ее успокаивать.
— Вы разве не знаете? — шепотом спросил меня Липшютц. — Теллер умер. Позавчера.
Рабинович подал мне знак больше вопросов не задавать. Он подвел Джесси к софе и вернулся к нам. В кино Рабинович играл роли жестоких нацистов, а в действительности же был очень мягкий человек.
— Теллер повесился, — сообщил он мне. — Его нашел Липшютц. Похоже, тот был уже мертв сутки или двое. Висел на люстре. У себя в комнате. Все лампы горели. В люстре тоже. Должно быть, не хотел умирать в темноте. Так что, наверное, он ночью повесился.
Я собрался уходить.
— Лучше останьтесь, — сказал Рабинович. — Чем больше у Джесси людей, тем для нее лучше. Она не выносит одиночества.
Воздух в комнате был прокисший и душный. Джесси не разрешала открывать окна: из-за какого-то загадочного первобытного суеверия она полагала, что если скорбь выпускать на свежий воздух, то покойному будет причинено зло. Много лет назад я слыхал, что если в доме покойник, то, наоборот, надо все окна открыть, чтобы выпустить на волю его блуждающую душу, но никогда не слышал, чтобы окна закрывали, дабы сберечь в доме скорбь, когда сам усопший уже лежит где-то в морге.
— Старая я дура, — сказала Джесси и решительно высморкалась. — Пора взять себя в руки. — Она встала. — Сейчас я сварю вам кофе. Или вы чего-нибудь другого хотите?
— Да ничего мы не хотим, Джесси, действительно ничего!
— Нет-нет, сейчас я сделаю кофе.
В своем измятом, шуршащем платье она проследовала на кухню.
— Известна хотя бы причина? — спросил я у Рабиновича.
— А разве нужна причина?
Я вспомнил теорию Хирша о переломных моментах, дважды или трижды случающихся в жизни каждого человека, и о том, что люди без корней особенно подвержены опасности, когда собираются вместе.
— Да нет, — согласился я.
— Он не был особенно беден, так что это не от бедности. И болен не был. Недели две тому назад Липшютц его видел.
— Но он хотя бы работал?
— Он все время писал. Но ничего не мог опубликовать. За последние десять лет не опубликовал ни строчки, — сказал Липшютц. — Но это со многими так. Чтобы только поэтому — вряд ли.
— Он что-нибудь оставил? Письмо, например?
— Ничего. Висел на люстре, лицо синее, язык вывалился, глаза раскрыты, и мухи по ним ползают. Он выглядел ужасающе. В такую жару все происходит быстро. Эти глаза… — Липшютца передернуло. — Самое скверное, Джесси обязательно хочет увидеть его.