Обетованная земля
Шрифт:
Было уже довольно поздно, когда я подошел к дому фотографа. На улицу из окон верхнего этажа падал ровный яркий свет прожекторов. Белые портьеры ателье были задернуты, и на их фоне можно было разглядеть двигающиеся тени. На освещенном прямоугольнике улицы стоял желтый «роллс-ройс». Это был тот самый лимузин, на котором Мария однажды прокатила меня до кафе «Гинденбург» на Восемьдесят шестой улице.
Я остановился в нерешительности, раздумывая, не вернуться ли к Хиршу в его
Марию я увидел сразу же. В белом с золотыми цветами платье она стояла на подиуме перед кустом искусственной белой сирени. Я заметил, что и она меня тотчас же увидела, хотя и не шелохнулась, потому что ее как раз снимали. Она стояла вытянувшись во весь рост, как фигура на носу старинного корабля, и этой страстной, устремленной вперед позой напомнила мне Нику Самофракийскую из Лувра. Мария была очень красива, и на миг я даже усомнился, действительно ли эта женщина имеет ко мне какое-то отношение, столько первобытной страсти и одиночества было во всей ее осанке. И тут я почувствовал, как кто-то теребит меня за рукав.
Это оказался лионский шелковый фабрикант. Его лысина была покрыта крупными каплями пота. Я смотрел на него со смесью изумления и интереса: мне всегда казалось, что лысые почти не потеют.
— Великолепно, верно? — прошептал он. — Большинство фабрикатов из Лиона. Доставлены на бомбардировщиках. Теперь, когда Париж снова наш, мы будем получать еще больше шелка. Так что к весне все опять нормализуется. И слава богу, верно?
— Да, слава богу. Вы считаете, что к весне война кончится?
— Для Франции гораздо раньше. И вообще, теперь это уже дело месяцев, скоро все будет позади.
— Вы уверены?
— Совершенно. Я только что как раз о том же самом говорил с господином Мартином из Государственного департамента.
«Дело месяцев, — подумал я. — Несколько месяцев — вот и все, что осталось у меня для этого кусочка освещенной прожекторами юности, которая стоит сейчас там, на подиуме, бесконечно чужая, такая желанная и такая близкая». В следующее мгновение Мария освободилась и стремглав сбежала по ступенькам ко мне:
— Людвиг…
— Я знаю, — перебил я ее. — Желтый «роллс-ройс».
— Я не знала, — прошептала она. — Он приехал без предупреждения. Я тебе звонила. В гостинице тебя не было. Я не хотела…
— Я могу снова уйти, Мария. Я все равно собирался сегодня остаться с Робертом Хиршем.
Она посмотрела на меня в упор:
— Это совсем не то, что я хотела сказать…
Я слышал тонкий запах ее теплой кожи, ее пудры, ее косметики.
— Мария!
— Все совсем не так, Людвиг! — прошептала она. — Останься! Я хочу…
— Привет, Мария! — раздался чей-то голос у меня за спиной. — Это был потрясающий кадр. Не представишь меня?
Рослый мужчина лет пятидесяти протиснулся мимо меня, направляясь прямо к Марии.
— Мистер Людвиг Зоммер, мистер Рой Мартин, — сказала Мария неожиданно спокойным голосом. — Прошу меня извинить. Мне снова на эшафот. Но я скоро освобожусь.
Мартин остался возле меня.
— Вы, похоже, не американец? — спросил он.
— Это нетрудно расслышать, — неохотно ответил я.
— Тогда кто вы? Француз?
— Лишенный гражданства немец.
Мартин улыбнулся:
— Нежелательный иностранец, значит. Как интересно.
— Только не для меня, — как можно любезнее парировал я.
— Могу себе представить. Так вы эмигрант?
— Я человек, которого жизнь забросила в Америку, — сказал я.
Мартин рассмеялся:
— Беженец, значит. И какой же у вас сейчас паспорт?
Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье с большими яркими цветами.
— Это допрос? — спокойно поинтересовался я.
Мартин снова рассмеялся:
— Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов?
— Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве беженца, как вы изволили выразиться.
Мартин вздохнул:
— Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии.
Я почувствовал, что он хочет запугать меня, лишить уверенности. И осторожную угрозу не путаться у него под ногами тоже прекрасно расслышал.
— Вы еврей? — вдруг спросил он.
— Вы действительно ждете ответа на этот вопрос?
— Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, угнетенному народу.
— В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает.
— Ну уж, ну уж, — не согласился Мартин. — Может быть, и в иммиграционной службе не спросили?
— Там — конечно. Но то чиновники, это их обязанность. А так никто.
— Странно, — улыбнулся Мартин, — до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности.
— Это совсем не так странно, как вам кажется, — возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. — За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, убийцы, палачи, жандармы.
Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся: