Обезьяна зимой

Блонден Антуан

Когда первый взрыв тряханул дом, Сюзанна, как и большинство тигревильцев, решила, что это мина, — несмотря на все старания саперов, такое изредка еще случалось. Ее охватила тревога, многих горожан — любопытство. Вскоре с улицы донеслись топот и громкие выкрики. Сюзанна вышла на порог: в небе под оглушительный грохот порхали «саксонские бабочки», распускались «веера с сюрпризами», вертелись «огненные колеса», переливались «висячие сады».

— Very nice! — восторженно крикнул какой-то англичанин. — Is it звук и свет?

Сюзанна не собиралась бежать вместе с толпой на бульвар Аристида Шани, но ее окликнул Эно:

— Поздравляю, мадам Кантен! Это, кажется, Альбер резвится на берегу?

В голосе его было злобное торжество.

Сюзанна

сорвалась с места. На дальнем конце уходящего в море прогулочного пирса толпились люди, все глядели в сторону Чаячьей бухты, которая полыхала в отблесках «волшебного каскада с множественными эффектами, пятнадцатью цветными фонтанами и сорока восточными ракетами». По берегу то сверкающими силуэтами, то черными тенями метались двое — Сюзанна узнала мужа и Фуке. В пожарном зареве они сновали между блиндажами, поджигая фитили батарей. Несмотря на пышные магниевые хризантемы, это так напоминало войну, что кое-кто опять заговорил о минах и несколько добровольцев вызвались идти усмирять дерзких пиротехников.

Фуке возился с батареей «римских свечей» и временами посматривал на Кантена, любуясь им: взмокший от пота, с разводами сажи на лице, он готовил к запуску «большой финальный букет из сотни зарядов разных видов и калибров» (так говорилось в инструкции). Внезапно Габриель схватил его за плечо:

— Смотри-ка! Смываемся, живо!

По песчаному пляжу с угрожающим видом подступали добровольцы-спасатели, растянувшись цепочкой, чтобы отрезать друзьям пути к отступлению, за ними спешила готовая вести переговоры Сюзанна. Раскинувшийся в это мгновение ослепительный «большой букет» образовал световую завесу, под прикрытием которой Кантен потащил Фуке к скалам. Огненные диски на взлете окружали их головы нимбами, как у святых. Ландрю с ними не было, он давно ушел.

— Если сдюжишь, можно вскарабкаться наверх прямо по скалам.

И они полезли, сначала утопая ногами в сыпучем щебне, потом цепляясь за корни растущих на голом камне чахлых елок. Для своего возраста Кантен был невероятно крепок. Фуке первым выбился из сил и попросил сделать передышку.

— Ты, я вижу, рад-радешенек поучить меня карабкаться по скалам, — с обидой сказал он.

Кантен расхохотался:

— Дурень! Такие вещи вытворяешь только под градусом. Давай за мной. Я не хочу, чтоб тебя растерзала толпа.

— Почему меня?

— Потому что они злы именно на тебя. Им ведь надо, чтоб один был хороший, другой плохой, и никак иначе. Меня они знают давно, а вот ты нарочно явился сбить меня с пути истинного.

— Нет, это тебя побьют камнями за то, что ты обманул их доверие.

— Значит, умрем вместе. Лезь сюда.

— Где мы будем ночевать?

— В амбаре. Помнится, я там частенько бывал в конце войны.

Сиротливые, заросшие травой поля пережидали темень. Кантен узнал люцерну, хлев, обгорелую стенку.

— Всё, Габриель, пришли.

Фуке осмотрелся. Тишина и покой. Далеко внизу покойно катились холодные белые гребни Ла-Манша. Он лег в сухую траву и провалился в забытье. Кантен устроился рядом. Сон накрыл их железной ладонью.

ГЛАВА 7

Кантен проснулся первым. Далекие колокола взбалтывали серый рассвет. Над головой кружила муха, последняя этой осенью, единственная на всю округу. Он готов был счесть ее дурным предвестием, но перевел взгляд на спящего Фуке — тот лежал, съежившись и накрыв голову курткой, — и на душе у него потеплело. Из всех вчерашних приключений он смутно помнил одно: у мальчишки Габриеля вроде бы нашлась дочка, и это показалось ему таким забавным, что он тотчас растолкал приятеля — проверить, правда ли. Оказалось, правда! В кои-то веки пьяные видения совпали с реальностью. Взяв Мари за исходную точку, они попытались восстановить подвиги прошлой ночи, одновременно приводя в порядок свою одежду. Этот походный туалет на морском ветру придал им

сил. И теперь, несмотря на весьма потрепанный вид — спутанные волосы, буйная щетина, мятая одежда, — души их были вполне свежи. Фуке радовался тому, что в десять часов увидится с дочерью, Кантен вспоминал, как поставил на место Эно. Выходка с фейерверком относилась к более позднему периоду и представлялась им довольно смутно. Они сочли за лучшее не углубляться в этот эпизод, понимая, что это может быть чревато неприятными открытиями. Сейчас, с утра, им казалось, что разделенная на двоих вина становится меньше, а от Лa-Гийомета с Крокболем [12] до Ореста с Пилатом один шаг. Для пущей храбрости оба весело насвистывали.

12

Лa-Гийомет и Крокболь — два бравых солдата, герои комедии Жоржа Палю «Поезд 8.47».

Кантену в силу какого-то причудливого сплетения идей (впрочем, сам он находил его вполне логичным) вдруг вспомнилась картинка, на которой изображено, как святой Реми крестит франкского короля Хлодвига.

— Скажи-ка, — обратился он к Фуке, — если бы Хлодвиг после своей победы не принял крещения, [13] что бы ты о нем сказал? Что он изменник и отступник?

— Наверное, — сказал Фуке, — но, по-моему, нам сейчас не до Хлодвига.

13

Хлодвиг, король франков (466–511), после победы над аламанами при Тольбиаке (496 г.) принял крещение от святого Реми, епископа Реймса. Согласно легенде, св. Реми сказал королю: «Поклоняйся отныне тому, что прежде жег, и сожги то, чему поклонялся прежде».

— Это как сказать! — с расстановкой произнес Кантен. — Здесь, на этом самом месте, я когда-то поклялся больше не пить.

Фуке увидел, что друг впадает в хандру.

— Сделанного не воротишь, — сказал он. — И потом, я где-то слышал, что если отречение серьезное, то должен пропеть петух, а его вроде не слыхать…

— Верно, — заметил Кантен, — покаяться я успею и завтра. Как раз будет о чем поговорить с отцом.

— Ты все еще собираешься ехать в Бланжи?

— А что? Ты-то уезжаешь.

— Я думал, может, не стоит так сразу разъезжаться… побыли бы еще немножко вместе…

Габриель не решался напрямик говорить о возвращении в город.

— Ладно, — согласился Кантен. — Я всегда считал, что утром — с петухами или без — в самый раз тяпнуть легкого белого вина. Что уж там! Семь бед — один ответ.

С самого пробуждения оба пытались сообразить, как держаться друг с другом в этот последний день. Притвориться, что они, по примеру Хлодвига, сжигают прежние кумиры?

Фуке был благодарен другу за то, что тот первым ступил на зыбкую почву; Кантену, понял он, нужно заглушить голос совести. Да и ему самому тоже.

— Как хочешь, — сказал Фуке, — только не будем увлекаться.

Часом позже друзья подходили к «Стелле» и еще издали увидели в саду целую толпу: склонив головы, люди стояли около мемориальной доски в честь канадского солдата. Мэр произнес речь на четырех языках, краткую — из-за скудости словарного запаса, — зато выразительную. Комическую нотку в церемонию внес президент Тигревильского интернационального союза ветеранов: в своей ответной речи он ввернул намек на ночное празднество, которым ознаменовалась в этом году их встреча. Фуке этого не услышал. Кантен потянул его за рукав. В «Зеленом луче», куда они ненадолго заглянули, Альбер крепко выпил и расчувствовался, на него вдруг обрушилась страшная усталость, и тоска обуяла при мысли о скорой разлуке с Фуке: «Что же я буду делать?» Глаза его погрустнели, но лихорадочный блеск в них не погас.