Облава на волков
Шрифт:
— Неделю назад я приходил к тебе ночью и спрашивал, у тебя ли Мела, а ты мне сказал, что ее нет. Ты не соврал?
— Соврал, — ответил Иван. — Не посмел сказать тебе правду. Боялся, что ты расшумишься и уведешь ее к себе домой.
— Боялся, что уведу? Что ж она тебе — дочь или еще какая родня, чтоб ей ночевать в твоем доме?
— Дочь. Все это знают, я думал, и ты знаешь.
— Ты хочешь сказать, что вы любились с ее покойной матерью?
— Так оно и было. И это знает все село, и ты знаешь…
«Как это, оказывается, просто — взять и поговорить с ним, а я целую неделю не мог решиться, — думал Николин, удивленный тем спокойствием, с которым он узнавал, что покойная его жена была любовницей Ивана Шибилева и что Мела — его дочь. — Вот она, правда, над которой я столько времени бился!
— О-о-о-о! Горе мне, горе мне! О-о-о!
На его крики, подобные волчьему вою, ответил собачий лай, и только тут он увидел, что дошел до крайних домов села. Представил себе, как он войдет в свой дом, холодный и пустой, и холодным и пустым дом будет не на время, как до сих пор, а навсегда, до конца его жизни, и сердце снова заполонила тяжелая безнадежность. «Как же это так: все прошлое — обман, а будущее — пустота? — подумал он. — Не может быть! Пусть Иван Шибилев говорит все, что ему угодно. Правда не в чужих устах, а в моем сердце. Правда только во мне, и никто другой никакими доказательствами ничего мне не докажет. Иван не в себе, у него замерзли мозги, и он сам не знает, что говорит. И Мела не говорила мне, что она не моя дочь. Она совершеннолетняя, что мешало ей сказать мне об этом?»
Николин повернул было к дому, но какая-то сила толкнула его назад, и этой силой было сомнение, которое вновь им завладело и которое он не мог превозмочь. Он пошел обратно по своим следам, чтобы вернуться к Ивану и еще раз, в самый последний раз, услышать правду о своей дочери. Теперь больше, чем когда-либо, он боялся, что Иван подтвердит то, что уже сказал, но и надежда не умирала в нем. Она кричала в его душе и протестовала против его малодушия так страстно, что он схватился за нее, как утопающий за соломинку. «Наверное, в самом деле Иван Шибилев был не в себе, — думал он. — Только от смерти спасся, едва держался на ногах, так, может, он и не расслышал, о чем я его спрашивал, и говорил не со мной, а просто бредил. Мил-человек, скажи, что это неверно, что час назад ты солгал! — воскликнул Николин. — Одним словом скажи, или взглядом, или кивни, или промолчи. Не говори ничего, когда я тебя спрошу! Мне и этого хватит. Больше я ничего у тебя не прошу».
Ивана нигде не было видно, и Николин подумал, что он вернулся домой с другой стороны села, чтобы не встречаться с ним еще раз. Однако, подойдя к раскидистой груше, он увидел, что тот лежит ничком на снегу. Николин окликнул его, потом взял за плечи и перевернул на спину. Лицо Ивана Шибилева было уже не багровым, как час назад, а синевато-белым, рот его был набит снегом.
СТОЯН КРАЛЕВ КРАЛЕШВИЛИ
(ИЗ ЗАПИСОК ИЛКО КРАЛЕВА)
От Варны до Житницы ходил старый дребезжащий автобус, принадлежавший какому-то варненцу. Около девяти утра я сошел с софийского поезда и сел в этот автобус. Был базарный день, сельского люда набилось много, и мне едва удалось найти место на заднем сиденье. Как всегда, автобус сделал остановку в середине пути, перед селом Извор. Все пассажиры вышли, чтобы попить воды или поразмяться четверть часика. Я тоже хотел выйти, но меня разобрал кашель, и я сел на одно из передних сидений у открытого окна. Что-то подо мной затрещало, я посмотрел и увидел газету. Развернул — в газете была граммофонная пластинка, вдребезги разбитая. Я так расстроился, что у меня заболела голова. Возле чешмы, где остановился автобус, росли тополя, а за ними начинались дубовые вырубки. Большинство пассажиров сидели или прохаживались именно там, а среди тех, что топтались у чешмы, никого знакомого из наших сел я не увидел. Наконец, пассажиры начали садиться в автобус и занимать свои места. Я стоял с разбитой пластинкой в руках и ждал, когда объявится ее владелец. Тут я увидел Нушу Пашову из Житницы. Несколько лет назад я заезжал к ее брату, помнил ее маленькой девочкой в черном школьном халатике с белым
— Добрый день, господин Кралев! — сказала она, подойдя ко мне. — Я заметила вас еще в городе, когда вы садились в автобус, но не могла вас окликнуть. И на остановке, у чешмы, вас не было…
— Я не выходил, зато в автобусе набедокурил. Это ваша пластинка, госпожица Пашова?
— Да.
— Я нечаянно ее разбил. Извините меня, я верну вам деньги или при первом удобном случае куплю такую же. Что это за пластинка?
Нуша взяла газету с разбитой пластинкой у меня из рук и выкинула в окно.
— Какой-то шлягер. Квартирная хозяйка подарила. Можете сесть рядом со мной, место освободилось. И еще можете меня поздравить, — добавила она, когда мы сели рядом, — я благополучно кончила гимназию и теперь ступила одной ногой на порог жизни, как выражается наш классный наставник.
— Поздравляю! Что же касается меня, я уже по ту сторону порога жизни.
Она не уловила двусмысленности моей фразы и повернулась ко мне.
— Это значит, что вы кончили университет? Принимаю ваши поздравления, а вы примите мои.
Автобус тронулся, а мы продолжали разговаривать все так же неестественно и натянуто, как люди, которые испытывают взаимное смущение или скрывают что-то важное, что могли бы сказать друг другу. Нам действительно было о чем поговорить, но крестьяне, сидевшие поблизости, вслушивались в наш разговор с нескрываемым любопытством. Кроме того, я ждал, что первой заговорит Нуша — разумеется, когда мы сойдем с автобуса. Но она не выдержала. Когда мы подъезжали к их селу, она наклонилась ко мне и спросила, получил ли я письмо, которое она послала мне полгода назад. В сущности, это было не письмо, а записка в несколько строк, без обращения и подписи. Аноним спрашивал меня, знаю ли я что-нибудь о Л., и просил, но только в случае если у меня есть какие-то сведения, дать знать «куда нужно». Я ни на миг не усомнился тогда, что автор записки — Нуша. Я никогда не видел ее почерка, но тут же понял, что речь идет о ее брате Александре. В университете студенты называли его Сашо, а в селе и дома — Лекси. Ему было приятно, что и я, его земляк и приятель, называю его по-домашнему. В начале 1943 года, закончив два курса, он оставил медицинский факультет и уехал в Швейцарию. Уехал неожиданно, хотя и легально, и его скрытность в первое время показалась мне не только загадочной, но и оскорбительной, потому что мы были близкими друзьями. Наши общие знакомые тоже были удивлены его внезапным отъездом. Своими намерениями он не поделился ни с кем, даже и с домашними, как это было видно по Нушиной записке. Никто из них, однако, не нашел возможности заехать ко мне в село и расспросить меня о нем. Только через год после его отъезда подала голос Нуша, да и то анонимно. Я сказал ей, что получил ее письмо, но не ответил, потому что она поставила определенное условие.
— А как вы поняли, что это я писала?
— По интуиции. И конечно, по сокращению его имени. Мне очень жаль, но я и сейчас не располагаю никакими сведениями.
Глаза у Нуши заблестели, и она легко коснулась меня локтем:
— Не жалейте, господин Кралев! Через несколько минут мы приедем, и тогда я вам кое-что сообщу.
Автобус остановился у края села, возле церкви. Мы вышли и медленно пошли к центру. Когда мы проходили мимо церковной ограды, Нуша свернула и повела меня в тень большой шелковицы. Под шелковицей стояла скамейка, мы сели, и она сказала, что месяц назад получила известие от Лекси. Он служит врачом в Советской Армии. Вероятно, на моем лице отразилось сомнение, потому что она посмотрела мне в глаза и сказала: