Облава на волков

Петров Ивайло

Только когда правительство Багрянова подало в отставку и передовые части Третьего Украинского фронта подошли у Силистры к нашей границе, я вспомнил об опасности, угрожавшей Нушиному отцу. Я прочел немало художественной и политической литературы о революции в России и знал, что это такое — быть уличенным в измене революции. Первые дни революционного взрыва — это дни беззакония, когда для виновных и подозреваемых нет ни следствия, ни суда. На смерть обречен не только тот, кто был, но и тот, кто мог бы быть врагом революции. Если бы оказалось, что и брат Нуши работал против нас, то тень обреченности нависла бы и над всей их семьей.

Первое, что мне пришло в голову, было поехать в Варну, где проходил процесс двенадцати ремсистов, и познакомиться с делом. Я не хотел тревожить Нушу и ее семью, но из разговоров с ней узнал, что ее отца не вызывали в суд даже как потерпевшего, что он не знал, кто украл брезент с его молотилки, никуда и никому об этом не сообщал, а также не знал, что брезент попал к партизанам. Вполне вероятно, говорил он, что это Лекси распорядился его «украсть», но скорее кто-то просто взял его и загнал. Когда зашла речь о деньгах,

я спросил Нушу, сколько стоит пребывание Лекси в Швейцарии, и она ответила, что отец не посылает ему денег, потому что не знает его адреса, и что его пребывание за границей остается для семьи мучительной загадкой, хотя они уверены, что Лекси послан туда партией. Эти и некоторые другие факты давали мне основания верить, что Лекси работает в разведке на нас, а его отец — никакой не предатель, он просто не может быть предателем, даже если не разделяет убеждений своего сына. Самым бесспорным доказательством невинности Петра Пашова была интимная связь его дочери со мной — связь, которая могла стоить ей жизни или, во всяком случае, здоровья. По мнению односельчан, наша связь держалась на моем отчаянии и ее безумии, а о том, как объясняли и почему допускали эти отношения ее родители, Нуша никогда не говорила.

Я отправился в Варну, чтобы познакомиться с делом двенадцати и удостовериться в том, что Нушин отец стал жертвой клеветы либо какого-то недоразумения. Единственным человеком, который мог помочь мне добраться до судебных архивов, был мой однокурсник и приятель Метко Савов, с которым мы вместе кончали юридический. У его отца, Георгия Савова, одного из самых известных в нашем краю адвокатов, была обширная клиентура. Со слов Метко я знал, что он социал-демократ, а позже, насколько я помню, перешел в Коммунистическую партию. Георгий Савов защищал почти всех подсудимых, которых обвиняли на основании Закона об охране государства [25] , но в процессе двенадцати не участвовал. Оказалось, что Петр Пашов его давний клиент. Знал он и Лекси, заходившего в его контору с какими-то поручениями отца. Когда я коротко рассказал ему историю с украденным брезентом, он счел очень странным, что Пашова, коль скоро он видел и опознал вора, не призывали в суд ни в качестве свидетеля, ни в качестве потерпевшего. Тем более необъяснимо это было, если он действительно сообщил имя вора следственным властям.

25

Закон об охране государства, принятый в 1924 г., был направлен против Коммунистической партии и других демократических организаций.

Мы втроем долго обдумывали, что предпринять, и адвокат предложил, прежде чем знакомиться с делом, встретиться и поговорить с Михо Бараковым и узнать у него, почему, вопреки своим показаниям в суде, он сообщил товарищам, что Петр Пашов — предатель. Правда ли это, или слух пущен другими заинтересованными лицами. Мы попросили в прокуратуре разрешить нам свидание с Михо Бараковым в тюрьме, там тянули два дня и отказали. Причиной отказа были, вероятно, события, развивавшиеся с головокружительной быстротой, и всеобщая растерянность. К власти пришло правительство Муравиева, опубликовавшего декларацию о полном нейтралитете. Мошанов был уполномочен вести переговоры о заключении перемирия с представителями Англии и США. Среди горожан ходили слухи о приближении к городу партизанских отрядов. Говорили еще, что корабли и авиация Советского приморского фронта топят германские корабли, удирающие в сторону проливов.

Те дни, что я ждал разрешения на свидание в тюрьме, я провел у бывших квартирохозяев Нуши. Ей я сказал, что еду на два-три дня к врачу, и она дала мне письмо к ним, чтоб я не терял время на поиски гостиницы. Старики-хозяева приняли меня очень радушно, и из разговора с ними я скоро понял, что они очень любят Нушу и ее брата, который тоже жил у них в гимназические годы. В суде, где мы хотели познакомиться с делом, нам тоже отказали. Савов ходил к председателю суда и к прокурору, но напрасно — доступ к архивам был строго запрещен. Подобраться к архивам мы могли бы только с помощью человека, имеющего к ним служебный доступ, т. е. с помощью следователя по данному делу. В то время как Михо Бараков на суде отрицал, что Пашов его предал, следователь будто бы заявил, что именно Пашов сообщил ему имя лица, укравшего брезент. Надо было проверить, действительно ли следователь указал на Пашова как на свидетеля похищения. Савов узнал у своего коллеги, защищавшего двенадцать ремсистов, фамилию и адрес этого следователя, но идти к нему отказался. Он сказал, что они в натянутых отношениях и что Марчинков — это была фамилия следователя — ни в коем случае не допустит его в архив и не скажет ему того, что нас интересует. Сейчас все судебные чиновники, и особенно следователи по политическим делам, по понятным причинам с беспокойством ждут предстоящих событий и не желают давать никаких объяснений, связанных со службой, особенно если речь идет о политических процессах. И если кому-нибудь и удастся связаться со следователем Марчинковым, это не должен быть адвокат, в прошлом защищавший коммунистов или тех, кого судили на основании Закона об охране государства. Таким образом Савов тоже отказался иметь дело с Марчинковым, и этим пришлось заняться мне.

Три раза ходил я к нему домой и все не мог застать. Какая-то старая женщина говорила, что он на работе, там отвечали, что он дома. Ясно было, что он прячется или уже сбежал из города, а это означало, что на его совести много тяжких прегрешений. В городе стояла адская жара, асфальт прилипал к подметкам, я изнемогал от усталости, да и от голода тоже. Провиант, который я прихватил из села, я уже съел, сидя на скамейке в Приморском парке, а попросить взаймы денег у Метко или обедать и ужинать с хозяевами я не смел. Вечером я возвращался поздно, когда они уже все спали, а утром уходил рано, отказавшись

от завтрака, который они мне предлагали. С собой у меня было немного денег, взятых взаймы у Анания, из них я отложил деньги на обратную дорогу, и оставалось еще два лева. На два лева я купил хлеба и килограмм помидоров и так дотянул до вечера третьего дня. Я совсем уже изнемогал от жары, у меня поднялась температура, но все же я решил еще раз зайти к Марчинкову. Мое постоянство должно было произвести на него какое-то впечатление, если он еще не сбежал и прятался в доме. Я был уверен, что он откуда-то наблюдает за мной или подслушивает мои разговоры со старухой, которую я каждый раз очень любезно просил передать господину Марчинкову, что имею сообщить ему нечто очень важное для него самого. Мой вид и поведение, видимо, внушили ему известное доверие ко мне, и наконец он меня принял. Он ввел меня в комнату с высокими, давно не крашенными стенами, скрипучими досками пола и завешенными окнами. С потолка свисала лампочка без абажура, едва освещавшая среднюю часть комнаты.

В этой мрачной обстановке как-то даже не верилось, что передо мной тот самый человек, которого я так упорно разыскивал. Я представлял себе жилье следователя, юриста по образованию, если не роскошным, то уж во всяком случае чистым и уютным. Мне пришло в голову, что Марчинков, быть может, на всякий случай симулирует бедность, принимая меня в такой комнате, но он и сам был похож на эту комнату. Я проходил в суде стажировку, видел многих следователей и составил себе другое представление об этой категории людей — мне казалось, что они должны быть более внушительными, более солидными. Этот, лет около пятидесяти, был среднего роста и страшно тощ — кожа да кости, с редкими, коротко подстриженными волосами, худым лицом и горбатым носищем, так что все лицо его казалось сделанным из хрящей. Но больше всего поражали его уши, несоразмерно большие, повернутые раковинами вперед, сухие и прозрачные, как крылья летучей мыши. Он знал, что уши у него самые большие если не в стране, то по крайней мере в городе, и знал, какое впечатление они производят, поэтому сел ко мне вполоборота, как он, вероятно, привык садиться при разговоре. Но и глаза у него были большие, темные и теплые, и они смотрели на меня исподлобья, точно умные живые существа. И руки, которые он положил к себе на колени, маленькие, белые, с вздувшимися венами, казались умными, нежными и осторожными.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, когда мы сели друг против друга под слабым светом лампы.

Я представился ему, назвав свое имя, фамилию, место рождения, образование, и добавил, что мы можем быть полезны один другому, если будем разговаривать открыто и без обиняков. Политические события развиваются так быстро, что нельзя тратить даром ни слова, ни время.

— Да, я вас слушаю… — Его глаза, те самые умные и теплые существа, насторожились под прикрытием лобной кости.

Я так долго думал о том, какие вопросы ему задать и каким тоном с ним разговаривать, а теперь не знал, с чего начать. Мысль о том, что разговор с этим человеком будет иметь решающее значение для Нушиного отца и для нашего с ней счастья, держала меня в постоянном, все нараставшем напряжении. Нервы были натянуты до предела, к тому же я был истомлен дневной жарой и голоден. То, что он так долго и упорно отказывался от встречи со мной, означало, что результат разговора в большой степени будет зависеть от моих вопросов и моего поведения. Однако, желая показать ему, что я настроен на откровенный разговор, я сказал, что я коммунист и что у меня связи со всеми руководителями партии в округе. Он, видимо, воспринял это как угрозу или по крайней мере как заявление, определяющее характер предстоящего разговора. Его белые руки, лежавшие на коленях, беспокойно вздрогнули, мне показалось, что он прикрывает ладонями какой-то предмет. Охваченный лихорадочной тревогой, я, наверное, выглядел как нетерпеливый фанатик-мститель, явившийся к нему, чтобы с ним рассчитаться, и теперь уже не только его глаза, но и весь его облик выдавал настороженность.

— Меня интересует дело двенадцати молодых людей, которое рассматривалось в прошлом году. Вы вели следствие?

— А что именно вас интересует?

— Почему вы не вызывали в суд главного свидетеля Петра Пашова?

— Пашова?

— Вы помните такого человека? Именно у него Михо Бараков украл брезент, и эта кража была в основе процесса двенадцати. Петр Пашов сообщил лично вам имя похитителя, его арестовали, и в ходе следствия было установлено, что Михо Бараков украл брезент по заданию партии.

Марчинков молчал и, как мне показалось, посматривал на старый шкаф за моей спиной. Мне пришло в голову, что в этом шкафу спрятан человек, который в случае нужды придет ему на помощь и будет свидетелем нашего разговора. Но этот человек, вероятно исполняющий при следователе обязанности палача, мог применить насилие и ко мне, коль скоро я так легкомысленно заявил, что связан со всеми руководителями партии. Он мог подвергнуть меня пыткам, чтобы узнать их имена и ликвидировать их раньше, чем Советская Армия вступит в Болгарию. Я, разумеется, не знал ни одного руководителя, а сказал так, чтобы придать своему визиту больше веса и внушить следователю, что говорю от имени людей, которые завтра могут проявить к нему известное снисхождение, если оно окажется ему необходимо. Но кто знал, что за человек был этот следователь? Люди, находившиеся в его положении, по-разному реагировали на предстоящие события. Как стало известно позже, одни были в полном отчаянии и прострации, другие бежали за границу, третьи пытались замести следы, ликвидируя документы, свидетелей и тех, от кого они ждали мщения. Эти и подобные мысли одолевали меня, пока он молчал. Меня охватил страх, что я сам полез в капкан, из которого не выберусь безнаказанно хотя бы потому, что пытаюсь поставить его в положение подследственного, хотя время все еще работает на него. Советская Армия подошла к нашей границе, но могла пересечь ее не сегодня или завтра, как мы надеялись, а по каким-либо тактическим соображениям задержаться еще на месяц. У Марчинкова и других были шансы успеть сделать то, что они считали нужным.