Обман
Шрифт:
— И этого достаточно, чтобы считать их столь опасными? — спросил пораженный Мишель.
— Нет, недостаточно. — Кардинал понизил голос. — Тринадцать лет назад вальденсы собрали свой синод в Шамфоране и на этом синоде постановили примкнуть к так называемой лютеранской реформе. Понимаете теперь, какие ставки в этой игре?
— Честно говоря, не очень.
— Вальденсы и гугеноты принадлежат к одной и той же партии. И наказание первых для нас генеральная репетиция к походу на вторых, который состоится, едва только король развяжет нам руки. Для всех еретиков время еще не пришло, но хорошо, что властитель
— Понимаю, — задумчиво пробормотал Мишель.
Тут издалека послышался выстрел. Похоже было, что стреляли из густой дубовой рощи на склоне горы, которую как раз пересекало войско. И в самом деле, над одиноко стоящим на плоскогорье домиком поднялся столб дыма. Расстояние было слишком большим, чтобы пуля из аркебузы попала в цель, но сам по себе выстрел посеял панику в рядах крестоносцев.
Кто бросился на землю, кто попрятался за деревья, кто беспорядочно тыкал копьем куда попало. Аркебузиры опустились на колени, заряжая оружие. Чтобы успокоить солдат, офицеры и капитаны вынуждены были проехать вдоль рядов с угрозами.
— Куда, идиоты! — орал Лаббе, единственный, кого Мишель мог расслышать. — Это еретики нас только предупредили, нельзя поддаваться панике! Вперед! Разнесем этих мерзавцев!
Подбодренные, а может, просто злые на себя за то, что струсили, солдаты с воплем бросились за командирами по тропинке, ведущей на плоскогорье. Мишеля понесло вместе с людским потоком, и он тоже вытащил шпагу, держа ее обеими руками. Он потерял из вида Тривулько, съехавшего с тропинки в сторону.
Достичь плоскогорья было делом нескольких минут. Из домика раздался еще один выстрел, такой же безобидный, как и первый. За то время, что требовалось на перезарядку аркебузы, авангард отряда добрался до обиталища еретиков.
Это была горстка конических хижин, сложенных из камня, которые на местном наречии назывались borles. Засевший там отчаянный аркебузир с воплем выскочил наружу, безуспешно пытаясь запалить фитиль, который никак не хотел гореть. Он был явно не в себе и двигался как марионетка. Несколько крестьян пытались его унять, но быстро попрятались, увидев приближающееся войско.
Барон де ла Гард пригнулся над своей серой лошадью и вонзил шпагу прямо в горло безумца. Тот перестал кричать и повалился на землю. Тогда Пулен обернулся к отряду и указал шпагой на хижины. Крестоносцы с ревом бросились атаковать развалюхи.
Сердце у Мишеля неистово колотилось. Он видел, как вперед, протянув руки и прося о пощаде, выступил старый крестьянин. Один из офицеров на скаку снес ему голову. Другие крестьяне высыпали на пороги хижин, с угрозой поднимая вверх нехитрые орудия своего труда. Их тут же подняли на пики, проткнули шпагами и расстреляли из аркебуз.
Мишель смотрел на эту бойню, парализованный страхом, начисто лишившим его способности рассуждать. В двух шагах от него солдат вспорол живот молодому парню, замахнувшемуся палкой. Тот же солдат отрубил голову старухе, на коленях молившей пощады, а потом отправился за хижины добивать спрятавшихся там остальных жителей деревни.
Окаменевший Мишель заметил Бодуэна, добрейшего Бодуэна, который выходил из хижины, неся на руках новорожденного.
— Мы ведь сможем сделать
Вспотевший барон в забрызганной кровью кирасе сделал головой знак «Нет!».
Мишель не захотел смотреть на то, что произошло с ребенком, хотя глухой удар о камень не оставил никаких сомнений. Он закрыл глаза и застыл, скованный ужасом. А вокруг ругались крестоносцы, связывая парней, обреченных на галеры, и рыдали девушки, которых волокли в хижину, чтобы там они в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни послужили на потеху солдатне.
И на ум Нотрдаму пришла крамольная мысль, что быть католиком — отнюдь не всегда означает быть правым. Он попытался сам себе возразить, что еретики — не люди, а порождения дьявола. Ничего не вышло. Из хижин доносились крики боли и муки, которые стихали сразу же вслед за выстрелами «папских колюбрин». Он расплакался горько и громко, как ребенок.
А где-то в темном уголке его сознания Парпалус уже нашептывал полные тоски и тревоги метафоры.
ЗМЕЯ В КЛЕТКЕ
Стояла уже поздняя осень, когда Джулия смогла наконец доставить Катерине, запертой в монастыре Сен Поль де Мансоль, известие, которого та ждала столько времени.
— Я получила вести от епископа Торнабуони, — радостно объявила она, поставив на стол закрытое блюдо и дымящуюся чашку. — Он вернулся в Париж после долгого путешествия во Флоренцию. Думаю, Козимо Медичи отправил его по следу Лорензаччо.
— Прекрасно! — воскликнула Катерина. — Ты видела его самого?
— Нет. Вы же знаете: господин Бертран Гюголен, которому меня поручили, не позволяет мне выходить одной. Но я написала монсиньору, что вас прячут здесь.
— Как тебе удалось ему написать, если Гюголен тебя стережет?
— Ко мне очень хорошо относится его жена, Жордана. Она ненавидит мужа и готова на все, лишь бы ему насолить. К тому же она приходится сестрой Жану де ла Меру, первому консулу Сен-Реми. Думаю, мое письмо уже у епископа Торнабуони.
— Великолепно, — кивнув, сказала Катерина. — Но скажи-ка: тебе удалось разузнать, почему Меркюрен привез меня именно сюда?
Катерина не могла понять, зачем ее заключили в мужской монастырь, а не в женский. На плохое обращение она пожаловаться не могла. В первую же ночь по прибытии ее тщательно осмотрел монастырский врач, который прекрасно знал свое дело и ничуть не смущался видом женской наготы. С помощью Меркюрена он смазал ей раны бальзамом и потом многократно повторял эту процедуру.
С течением месяцев Катерина поправилась и из разряда больных перешла в разряд пленниц. Ее заперли в келье со множеством засовов. Дверь открывалась только для врача или для приносившей еду Джулии. Ни один из монахов не имел прямых контактов с пленницей, кроме лекаря, которого всегда сопровождал Меркюрен. Все это очень беспокоило Катерину. Хотя зеркала у нее не было, она чувствовала, что красота ее расцвела с прежней силой. По крайней мере, она на это надеялась. Она рассчитывала, что ей удастся соблазнить какого-нибудь из здешних августинцев и приспособить его под свои нужды. Но изоляция была строгой, и единственной связующей с миром нитью оставалась Джулия. Если же кто из монахов ей и встречался, то не обращал на нее ни малейшего внимания.