Обмани меня нежно
Шрифт:
Они расстались довольно натянуто и, похоже, вряд ли станут подругами. А когда общались через Ольгу Афанасьевну, казалось, что у них родство душ. Все тогда было по-другому, и состоявшаяся, наконец, встреча расстроила обеих. Катя пыталась оправдать это Зоиным состоянием. Стресс, как сказала художница. Несчастная любовь.
«Интересно, кто он? Мужчина, которого она так любит? Наверное, какой-нибудь мерзавец и прохвост, которому Зоя приписывает несуществующие достоинства. Любовь слепа. Я бы спасла ее, если бы знала как. И если бы была уверена, что ее надо спасать».
Она с той же улыбкой на лице вышла на улицу. Все осталось позади: тяжелый разговор, навязчивый запах краски. День был прекрасен. И погода тут ни при чем. Каждый раз, приезжая в Питер, Катя приходила
– Ради бога, извините, – она задумалась и налетела на женщину, стоящую у входа в метро. Та испугалась и тут же принялась извиняться: – Девушка, вы не ушиблись? Я вас, кажется, толкнула.
Еще одна особенность. В московском метро все наоборот: наверняка ее бы облаяли, назвали растяпой, а то и по матушке.
– Спасибо, все в порядке. Это вы меня извините. Задумалась.
– Ничего, бывает, – улыбнулась женщина и махнула кому-то рукой: – Я здесь!
Катя спустилась в подземку. Можно, конечно, взять такси, но хочется изведать все. Юность вспомнить, когда она, учась в Москве, одним днем приехала в Питер со своим парнем, студентом МГУ, и впервые открыла для себя этот город. Где теперь тот парень? Бросил ее с ребенком, уехал в Штаты, оставив одни воспоминания, в числе которых чуть ли не единственное приятное – та поездка в Питер. Но ей опять захотелось выйти где-нибудь в центре, к Гостиному Двору, не спеша пройтись по Невскому до площади Восстания, задержавшись на мосту. И долгим взглядом отправлять в путь улыбающихся людей, облепивших речной трамвайчик. Она будет гулять по городу три дня. И никого ей не надо. Даже любви, даже Юрика, который не раз напрашивался сюда с ней. Но она его не брала. Пусть у нее будут питерские каникулы...
Через три дня она села в поезд, увозя в чемодане три картины. И даже не подозревала о том, что все они – Зоины.
Зоя Каретникова проплакала всю ночь. Рядом, на смятой подушке, лежала немыслимая сумма: десять тысяч долларов. Пять от Кати и столько же позавчера принес Жора. Зое хотелось сжечь эти деньги, удерживала только мысль о маме. Как она обрадуется! Ведь сколько же можно на них сделать! Хоть в санаторий поезжай! Давненько они никуда не ездили. Может, махнуть на море? А лучше в Италию. Надо только загранпаспорт оформить. Как Зое хотелось съездить в Италию! Каждый уважающий себя живописец должен там побывать. Эта Италия ее и выбила из колеи.
«Черт с вами. Возьму!» – со злостью подумала она о деньгах. Но плакать не перестала. Вопрос был в другом.
Она не могла понять, как ей поступить? Рассказать ли им друг о друге? Или рассказать только Жоре о том, что с написанной по его просьбе копии попросили написать еще одну? А, может, рассказать Кате, что никакой это не Васильев? На Жору она была зла, а к Кате отчего-то прониклась сочувствием. Как она сказала, а? «Я счастлива. Я красива, богата и успешна». Так может сказать только отчаянно несчастный человек, который не боится себя сглазить. Русским свойственно все время жаловаться на жизнь и прибедняться. Даже говоря об успехе, первым делом жалуются на то, что далеко не все удалось, а то, что удалось, так, пустяк.
А эта во весь голос заявляет: у меня все хорошо. Вот как человеку плохо! Поэтому Зоя не стала ее добивать. Васильев так Васильев. Свою картину она едва узнала. Жоре удалось что-то такое с ней сделать: по всему холсту шли мелкие трещинки, указывающие на солидный возраст, а краски словно бы поблекли.
«Ничего не буду делать, – решила она. – Пусть все остается, как есть. С ним вообще не хочу разговаривать. Деньги принес как ни в чем не бывало. Улыбался. Уеду, говорит, дней на десять. В командировку. Знаю я эти его командировки...» – она в голос завыла. Потом резко села на постели. Вот как она поступит. Она напишет картину. А эти двое пусть делают, что хотят.
– Валерий Сергеевич, мы нашли связующее звено между Семеновой и Голицыным!
– Наконец-то! Хоть какой-то результат!
Он был зол. Семенова очень легко ушла от них на вокзале с чемоданом, в котором была улика. Просто-напросто испарилась. Провела их и на следующий день, исчезнув из дома уже с двумя чемоданами. Что в них было – неизвестно. У галеристки оказался настоящий талант уходить от слежки, ей бы в шпионки. Хорошо, что ее мобильный телефон был на прослушке. Из разговора с братом они узнали, что Семенова едет в Питер. На вокзале ее уже встречали. Она зарегистрировалась по своему паспорту в гостинице «Октябрьская», недалеко от Московского вокзала. Заселившись, из номера не выходила. На следующий день галеристка ловко провела уже питерцев, которые попались на ее обманчивую небрежность и безмятежное спокойствие. Семенова легко от них ушла и была обнаружена вновь уже в гостинице, куда вернулась в десять вечера. Три дня она с безмятежной улыбкой на лице гуляла по городу. Потом нанесла визит некой Зое Каретниковой, художнице. Вышла оттуда с чемоданом. Похоже, купила несколько картин. Не было повода задерживать ее и досматривать багаж. Ничего криминального Семенова не совершала. Учитывая ее положение в деловом мире и связи, действовать надо было только наверняка, иначе поднимется скандал. Среди знакомых галеристки наверняка найдется парочка известных всей стране болтунов-адвокатов и немало наглых журналистов. И начнется! На органы сейчас с наслаждением льют грязь. Поэтому они ждали, когда Семенова подставится. Но она словно смеялась над ними.
Можно подумать, что Екатерина Алексеевна приехала в Питер только для того, чтобы пополнить коллекцию картин для своей галереи. Но Громов-то знал, что это не так. Продажей картин той же Зои Каретниковой заработаешь копейки, а Семенова привыкла жить на широкую ногу. У нее дома пять ртов, да еще нигде не работающий юный любовник на шее. Она явно что-то затевает. Пробив по базе, опера выяснили, что обратный билет у Семеновой тоже на Р-200. Нельзя ее отпускать. Она что-то повезет из Питера. И в этом наверняка есть криминал.
Громов, руководящий операцией из Москвы, заметно нервничал. Он никак не мог понять, что именно Семенова затевает. Эта женщина была непредсказуема и работала лихо.
«Все надо делать самому. В следующий раз я поеду в Питер сам. Не отпущу ее ни на шаг, спать и есть не буду. От меня она не ускользнет», – думал он и сам же пугался своих мыслей. Какой такой следующий раз? Следующего раза не будет. Не должно быть. Операция и так затянулась, надо немедленно ставить точку.
Из Питера между тем сообщали: погуляв вечером по Невскому проспекту и поужинав в японском ресторанчике, Семенова ушла к себе в номер и больше оттуда не выходила. Поскольку криминала за ней замечено не было, оперативники слегка расслабились. Посидели в баре, спиртное не пили, но по телевизору шел захватывающий футбольный матч. В общем, все мы люди.
На следующий день Семенова из номера тоже не вышла, и это показалось странным. Когда до отхода поезда осталось полчаса, опера заволновались. И только тут сделали запрос на стойке у администратора. Оказалось, что Семенова выехала еще вчера, в одиннадцать вечера. Номер был проплачен на сутки вперед, но деньги назад она не потребовала. Сказала, что это чаевые, и, подхватив чемодан, ушла. Как заявили опера, мимо бара, из которого просматривался весь холл, она не проходила. «Испарилась, как же! – со злостью думал Громов. – Гнать вас надо в шею из органов, футболисты, вашу мать!» Как потом выяснилось, в Москву Семенова уехала ночным.