Обманутые скитальцы. Книга странствий и приключений
Шрифт:
«Этот случай повлек за собой расспросы о Ермаке, а позже — поиски книг, в которых были описаны его великие подвиги. Так бессознательно я прикоснулся к первому звену волшебной цепи, которая не переставала меня волновать и в зрелом возрасте. Сама собой пришла, захватив все мое существо, могучая народная песня о Ермаке, слова которой написал Кондратий Рылеев — потомок костромского Рылента. Я узнал, что Вологда, Великий Устюг, Тотьма, Сольвычегодск были колыбелью продолжателей дела Ермака, проложивших отсюда путь в Сибирь, на Камчатку, Чукотку и Аляску, а оттуда — в Британскую Колумбию, на Гавайские острова…»
«Волшебная цепь — сущность самой жизни Сергея Николаевича Маркова. Началась она на его северной родине, а продолжалась до конца его дней, и сам он ковал ее звенья, и не было в ней ни одного лишнего звена, и самые дальние из них «перезванивались» друг с другом. (Не чудом ли была встреча ссыльного писателя в 1933 году с «президентом Новой Земли», великим ненецким живописцем Тыко Вылкой: репродукции его картин С. Марков видел в «Ниве» и в других журналах своего детства, и они зажгли в нем интерес к Арктике, интерес, который воплотился во многих страницах его творчества.)
Потом было недолгое пребывание в вологодском городке Грязовце (позже в стихах поэт назовет его Снеговцем), поступление в гимназию… Знакомство с кружевным промыслом, с мастерами резьбы по дереву. «Жил я в детстве — как в какой-то сказке, где вокруг было, сплошное кружево — тканое, деревянное, серебряное», — говорил поэт…
А потом эта северная сказка детства резко оборвалась. Волны революции и гражданской войны подхватили семью Марковых и понесли ее на восток страны. Вначале, в 1917 году, отца перевели в Верхнеуральск, а позже — не всегда вольны тогда были люди выбирать свой путь — вместе с отступавшими белыми частями он был вынужден уходить на юг, в казахские степи… И восходит над судьбой юного Сергея «звезда скитальчества», светившая ему всю жизнь.
1919 год. Степной Акмолинск. Там Сергей Марков осиротел: вначале от тифа умирает отец, потом и мать. Тринадцатилетний подросток становится кормильцем семьи, на его руках остались несколько братьев и сестер. И тут начинают включаться в действие первые «звенья волшебной цепи». Отец Маркова учился в некогда знаменитом Межевом институте (а до того — в Казанском университете), и благодаря ему он соприкоснулся еще в детстве и в отрочестве с людьми из самых противоположных «лагерей». Уникальнейшим образом с самого начала судьба писателя пересекалась и переплеталась во времени и в пространстве с судьбами носителей столь разных взглядов на мир, что представить этих людей рядом можно было только в одной ситуации — в бою друг против друга (как оно часто и случалось на деле), а вот Сергей Николаевич и в юные годы, и в зрелости мог ладить с ними. И причиной тому была вовсе не некая «всеядность» Маркова — о нет, было очень немало и тех, кому он не подавал руки даже тогда, когда это могло спасти его жизненное благополучие, а то и гораздо большее. Конечно, прежде всего он был художник, и художническая любознательность, стремление познать мир во всех его красках и оттенках, а не только черно-белым (или «красно-белым»), нередко подвигало его чуть не в пекло… Но большинство людей, интересных ему, были объединены одним чувством — любовью к России. Да, любовью к своему Отечеству, страстным желанием возвысить его, защитить от разрушения, просветить народ, вложить свой вклад в его славу, усовершенствовать его мироустроение… Иное дело: у каждого из них было свое понимание России, ее путей развития. Точней сказать: у каждого из них была своя Россия. И за это свое многие из них были готовы и на дыбу, и на плаху, и на смертный бой, и на долгий, упорный и кропотливый труд. Так было и с людьми дальних времен, становившимися героями стихов, прозы и научных исследований С. Маркова, так было и с его современниками. Так что есть чему нем, живущим во времена новой смуты, поучиться, читая книги этого подвижника…
Его созревание пришлось на те годы, когда рязанский золотоволосый гений в удалом отчаянии восклицал: «Друзья, друзья! Какой раскол в стране…» Этот раскол, разделивший Российское государство — нет, даже не надвое, на многие несовместные меж собою части, раскол, сделавший смертными врагами людей, которые росли на одной земле, любили ее больше жизни, говорили на одном языке, этот раскол был увиден Сергеем Марковым в самые юные его годы, увиден в жестоком многоцветье, услышан в горестном многозвучии — так, как видится мир только на заре бытия, свежим взором, запоминающим все.
…Тринадцатилетний подросток, потомок бедных дворян, разночинцев и казаков, идет служить новой власти. Не в том только дело, что, повторяю, не всегда волен был тогда (да и когда?) человек делать свой выбор социальный, да и куда, как говорится, податься было голодному сироте, как не к тем, кто стал властью; но юный Сергей Марков, как и многие его сверстники, встал на сторону революционного режима потому, что поверил в идеалы революции. Их тоже тогда, как и сейчас, толковали по-разному: для костромского уроженца они были идеалами возрождения отечества. Тем более что люди, протянувшие ему руку помощи в чужом для него Акмолинске, были по натуре добрыми и великодушными — такими они и запечатлены как в его прозе и стихах, так и в его поздних мемуарах… Он служит сначала в уездном продовольственном комитете, потом в прокуратуре (взят туда за каллиграфический почерк, уволен за писание стихов…) и, наконец, становится в пятнадцать лет корреспондентом акмолинской газеты «Красный вестник». Начинается жизнь пишущего человека…
Юноша уже был свидетелем множества кошмаров и ужасов, сопровождавших братоубийственную войну. Теперь ему приходится присутствовать но допросах пленных — басмачей, бывших белых, контрабандистов и просто бандитов. Потом начались поездки по аулам и казачьим станицам, продразверстка, хлебные обозы. Перестрелки, даже плен в лагере белых повстанцев, откуда он чудом спасся… Но не одну кроваво-жестокую изнанку бытия увидел в те годы юный Сергей Марков. Он увидел и красоту многоликой Азии, волшебство ее степей и гор, он прочувствовал, понял и сердцем принял прихотливую поэзию быта и труда восточных народов и племен, проник в музыку их наречий. Он узнал многих людей, словно из гранита высеченных, крепких, с неистощимым жизнелюбием, — и даже те из них, что принадлежали, как тогда говорилось, «к старому миру», дарили ему то доброе, что было в их душах, в их опыте воинов, степняков и горцев… И он увидел действительно пробуждающийся Восток — и стал участником этого обновления.
В 1920–1924 годах Сергей Марков становится землепроходцем. Как журналист, как участник нескольких экспедиций и в иных качествах, он объездил (на коне, на верблюде, на арбе) и исходил практически всю Среднюю Азию. И это было начало большой исследовательской работы этнографа, историка, знатока почв и руд. Он начал ощущать «евразийство» — своеобразие судеб народов, что издревле жили меж Востоком и Западом; он вникал в древнейшие пласты цивилизации, буквально скрытые в земле, в праисторию, вживался в культуру иноязычных этносов, в их мифы, религии, верования и поверья. И все это запечатлевалось его пером — журналиста-репортера, сочинителя горячей и терпкой, остросюжетной новеллистики, пером поэта. В первой половине двадцатых годов в казахстанских и западносибирских органах прессы им было напечатано несколько сотен корреспонденций, очерков, заметок, фельетонов, рассказов и стихотворений…
С чуть розоватой горькой пылью Смешался огненный песок. Я жар солончаковый вылью В клокочущие русла строк. И — разве может быть иначе? — Так много ветра и огня — Песнь будет шумной и горячей, Как ноздри рыжего коня.Так писал восемнадцатилетний Сергей Марков в стихотворении «Горячий ветер» — первом из напечатанных в Москве, в 1924 году.
…Вот, кстати, еще один пример переклички звеньев в «волшебной цепи»: в столице, куда юный акмолинский репортер приехал ненадолго, впервые, на свой страх и риск, он заходит в редакцию журнала «Красная нива» и — встречает своего земляка, костромского уроженца Ивана Касаткина, очень известного в те времена (да и в ноши дни зря столь редко издаваемого) прозаика, автора суровых и светлых повестей о северной дореволюционной деревне. Почему в этот журнал? да потому, что — «Нива», пусть «красная», ведь в детстве своем именно из той, старой «Нивы» Сергей Марков черпал первые свои знания литературы и истории… А опытный литератор Касаткин, редактор журнала, был изумлен, когда перед ним появился дочерна загорелый и обветренный русоволосый юноша — сын его давнего знакомца — землемера, но и обрадован он был не менее, прочитав его талантливые стихи.
Казахстанский костромич не смог в тот приезд повидать Есенина, — ради чего, собственно, он прежде всего и направлялся в Москву. Но услышал добрые слова о своих стихах от Сергея Городецкого, от других друзей своего любимого поэта. И еще — в столь знаменитом о ту пору «Доме Герцена» (вспомните булгаковский «Дом Грибоедова») он встретил Александра Грина. К слову сказать (об этом Марков с горечью поминал не раз), мало кто из русских художников слова так опошлен и извращен в новые времена, как этот философ и страдалец, как этот вятский правдоискатель: его глубокие и многозначные творения, полные вымысла, но рожденные самой прочной реальностью, низведены до уровня расхожей «розовой» псевдоромантики слащавыми новоявленными «толкователями», кабинетными воспевателями «алых парусов»…