Обналичка и другие операции
Шрифт:
Юра согласился, даже обрадовался. Дочери сказала, что временно нужно вместе пожить, а то слишком много дороги каждый день получается, ребенка мучаем, и мне тяжело. Тут еще музыкальная школа добавилась. Думала, дочка против будет, поэтому я еще сказала зачем-то, что квартиру их можно сдавать, деньги дополнительные им будут… Это я лишнего приплела, никто квартиру сдавать не собирался. Лучше бы уж сдали… Да и вся затея была лишняя, вредная. Моя вина… А зятя особенно уговаривать не пришлось. Перенесли его с одного дивана на другой. Теперь он на нашем диване место в жизни стал искать.
Стали большой семьей жить. Сначала хорошо было, радостно, чувство полноты жизни появилось… Это я неточно выразилась, жизнь и так была полна… Скажем, появилась наполненность ежедневными мелочами, ведь маленький ребенок в квартире, и дочь тут, и зять. Юра даже помолодел, внучку возил в зоопарк в воскресенье. Меня не брал. Гордый такой, счастливый дедушка.
Потом, смотрю, Юрий Иннокентьевич поскучнел. На зятя стал как-то сбоку смотреть, под углом, не прямо. Однажды мне говорит: «Знаешь, наверное, зять наш — очень плохой человек! Подойдет, спросит, как делать какое-нибудь дело. Я ему объясню, куда идти, что говорить, что не говорить. Он кивает, чуть ли ни записывает. А потом пойдет, и все сделает наоборот!» Я даже рассмеялась. «Что ты, — говорю, — Юрочка! Это он от бестолковости, он думает, что делает так, как ты его научил!»
Но тревога и дурное предчувствие после этого разговора остались. В общем, разладилось у них, у Юры с зятем. Юрий Иннокентьевич решил, что с таким дураком разговаривать бесполезно. Знаешь, как у Чехова: «Никто не убедит меня, что Чацкий, много разговаривающий с дураками и любящий дуру, умный человек». А зять решил, что ему намеренно неправильно советуют, чтобы выставить его никчемным малым. Замолчал, ощетинился, стал иногда уходить ночевать в старую квартиру, вроде как обижался…
А тут случилась история с машиной. Юра купил машину большую, раз семья увеличилась. А иномарку, что у нас была, мы решили зятю отдать. Машина почти новая, не ездила совсем, стояла в гараже. Зять обрадовался. Сам повез на автосервис проверить состояние. А там сказали, что машина в порядке, но надо масло поменять, и еще какие-то пустяки сделать. Зять обиделся, расстроился. Пригнал машину на их старую квартиру, напился там. Два дня у нас не появлялся. Дочь поехала выяснить, в чем дело. Он плакал, жаловался, что его за человека не считают, подарили ему машину со старым маслом. Дочь стала его уговаривать, что смена масла — это обычная операция, звонила его знакомым, чтобы подтвердили. Знакомые сначала думали, что их разыгрывают, а потом ему, как маленькому, рассказывали про уход за автомобилем.
Но зять не смягчился. «Машина со старым маслом, — жаловался он дочери, — только пример того, как ко мне относятся в твоей семье. Отец твой мне помочь ни в чем не хочет, только советы неправильные дает, мать все время подчеркивает, что я — никто, а отец твой настоящий мужчина». Это он про меня так говорил. Дочери моей тоже досталось за то, что не защищает его от нас, были и другие претензии.
Поехала уже я объясняться. Сначала уговаривала, а потом не сдержалась и все ему выложила, что о нем думаю. Еду домой после этого скандала, внутренне негодую, сожалею, что то не сказала да это не так сказала. Надо было еще сильнее его отхлестать, чтобы понял наконец, какое он ничтожество… Потом стала думать, как Юрию Иннокентьевичу сказать, и стоит ли говорить. А под конец думаю: «Господи! Что же это я делаю! Ведь я их разведу, Кристиночку без отца, да и без матери, оставлю!» Ничего я Юре не сказала. И правильно сделала. У него на работе был период сложный. Решил он из директоров института уходить, остаться только генеральным конструктором. Нашел себе преемника, толкового администратора. Проходило все это не гладко, ведь резал по живому.
Юра старел, семьдесят лет миновало. Наградили его орденом к юбилею. Он очень гордился. Как наденет парадный пиджак, а на нем и слева, и справа, и старые советские, и новые российские, и китайские. Я любуюсь. Он такой красивый, такой представительный. И моя доля была в его наградах.
А здоровье Юры стало подводить. То одно, то другое. Поэтому и решил он из директоров уходить. Не любил лечиться, но лечился. Очень боялся, что на пенсию придется уйти по состоянию здоровья. Врачи ему помогали. В той больнице, где мы были прикреплены, аппаратура хорошая, лекарства самые лучшие. Ну, и я старалась, как могла. Он сказал в хорошую минуту, когда его сильно сердце прихватило, «скорую» вызывали, а потом отпустило: «Это ты меня на ниточке держишь, загнуться не даешь…»
Одним словом, моя поддержка ему, как никогда, была нужна в это время. А у нас ритм жизни установился такой, что я все время при Кристиночке. Дочка с зятем только собой занимаются. Отношения выясняют. То мирятся, тогда дочка уезжает на старую свою квартиру и звонит мне один раз в день, когда я Кристиночку уже уложу спать. То ссорятся, тогда дочка у нас ночует, а с зятем по телефону ругается и договаривается, кому на развод подавать. А на мне — детский сад, привести — увести, музыкальная школа, быт. Хорошо, домработница была. Перед Юрой все время себя виноватой чувствовала, что забросила его, но ничего сделать с собой не могла, все время о внучке думала. Перед ней тоже виновата, что без родителей ее оставила. Перед всеми виновата!
А Юра от меня отошел, «отстроился», как он сам когда-то это называл. Или «вывел за скобки», так он говорил про других людей, которые вместе живут, но общих интересов не имеют. Рассказывать мне про свою работу перестал. Дома стал себя вести по-другому. Сидит, к примеру, за столом, вдруг встанет и чаю себе нальет. Раньше у нас не так заведено было, раньше я ему все подавала. Он даже и не просил, а я угадывала. Ему это очень нравилось, что я его желания чувствую. А я счастлива была от этого. Кристиночка очень ко мне привязалась. Каждые полминуты говорила: «Бабушка, бабушка…» И сказать, бывало, нечего, а она все окликает. Выйду я на минуточку на кухню, а она зовет. Юра ей скажет: «Нет твоей бабушки, улетела на Луну и никогда не вернется!» Кристиночка сразу плакать. Я вернусь, а она сквозь слезы говорит: «Дедушка пошутил». Юра тогда, в январе, 27 числа, с утра недомогал, на работу не пошел, остался дома. Днем поспал, а потом сидел хоккей смотрел по телевизору до часу или до двух часов ночи. Я искупала Кристиночку, сказку прочитала, потом спросила ее, о чем сказка, это Юра настаивал, чтобы я ее обязательно спрашивала, что она поняла. Потом свет погасила и посидела около нее в темноте пять минут, так Кристиночка всегда просила. Вышла из ее комнаты, уже был одиннадцатый час. На душе неспокойно. Я к Юре пошла. Он в кресле сидит, хоккей смотрит. Подошла к нему, по голове погладила: «Как ты себя чувствуешь?» — говорю. «Что-то неважно…» — отвечает. Я пошла, чай ему приготовила, принесла в кабинет. Он говорит: «Спасибо, иди спать». Я и пошла, ног под собой уже не чуяла, и глаза слипались. Зашла к Кристиночке, а она без одеяла лежит, раскрылась. Я ее укрыла, пошла в спальню, легла, и как провалилась. Проснулась, половина третьего на часах. Юры рядом нет. Пошла в кабинет. Он сидит в кресле бледный, весь в поту, и за левый бок рукой держится. «Юрочка, говорю, давай «скорую» вызовем!». «Давай, если через полчаса не отпустит, то вызовем. Они меня в больницу, наверное, заберут…» — говорит, а во рту как будто каша. «Нитроглицерин принял? Я тебе сейчас еще капель накапаю…» — говорю, а сама думаю, что, наверное, Кристиночка опять раскрылась. Он почувствовал, что я о постороннем думаю, не о нем. Сердито так сказал: «Ладно, иди, ничего не нужно…» Я и пошла к Кристиночке. Нет, она не раскрылась. А мне кажется, что, стоит мне отойти, Кристиночка раскроется, наваждение какое-то. Я села около нее и просидела минут десять. Спит спокойно, не ворочается. Я вышла, пошла к Юре, а он умер…
Вот так… Не уберегла я Юру, не удержала я его, свой конец ниточки отпустила, засуетилась, из-за пустяков главное прозевала… Меня дочери утешают, говорят, что моей вины нет, но я-то знаю…С тех пор я как будто помешалась. Кристиночку от себя боюсь отпустить, даже с матерью. Только ей и живу: кормлю, пою, купаю, занимаюсь с ней, в детский сад и в музыкальную школу вожу… Спать уложу и ношусь по квартире, двери закрываю, свет выключаю, телевизор тише делаю. Если люди есть дома, шикаю на них, чтобы шепотом говорили, чтобы не смеялись, не чихали, не кашляли, не беспокоили Кристиночку. Катались тут с ней на речном трамвайчике. На конечном пункте с кораблика на берег перебросили трап без перил, сходни. Матрос рядом со сходнями стоит, помогает людям сойти, а маленьких детей переносит. Здоровый такой парень, веселый. Все выстроились к нему в очередь. А я только и думаю, как бы самой Кристиночку на берег переправить, а то матрос уронит еще. Остановилась на сходнях, спиной к матросу повернулась, оттерла его от Кристиночки, и сама стала ее переводить. Была бы настоящая опасность, могли бы из-за моей глупости свалиться в воду все трое, и матрос, и я, и Кристиночка. Матрос даже выругался по-мальчишески: «Ну, вы, мамаша, блин, даете!» Стыдно вспоминать… Порчу ребенка… Кристиночка уже грубить мне начала, замахивается на меня… Я ее спрошу, а она отвечает: «Бу-бу-бу». Еще стала говорить мне: «Отстань!» Я ей что-нибудь объясняю, а она уши руками затыкает, я ей показываю, а она отворачивается. Несколько раз я уже от нее плакала… Все понимаю, а сделать ничего не могу с собой… Я знаю, что тебя Петя уговорил поехать сюда со мной. Но мне так с тобой хорошо, мне с тобой легче, Галя.
Последняя глава
Артур шел в одних плавках и босой по плоскому мокрому песку, держа левой рукой сына Ванечку, а в правой руке нес сумку со своими шлепанцами, с сандаликами и рубашечкой сына. На ноги справа накатывался прибой, заливал ноги Артура, а Ванечка подпрыгивал каждый раз, чтобы пенный фронт волны не попал на ноги, подпрыгивал до прихода волны, а приземлялся уже в мутную воду с песком. Прыгал он уже минут десять, и ему не надоедало. Артур смотрел на ноги сынишки и думал только о том, удастся Ванечке перепрыгнуть через волну, или волна накатит на его голые ножки.