Обнаженная Маха
Шрифт:
Она не спала. Лежала, натянув простыню до подбородка, и враждебно смотрела на него широко открытыми глазами. Из-под кружевного ночного чепчика выбивались жалкие пряди редких волос.
— Ты не спишь? — заботливо спросил художник. В его голосе звучали нотки тревоги.
— Не сплю.
И повернулась к нему спиной.
Реновалес погасил свет и лежал в темноте с открытыми глазами, немного обеспокоенно, потому что его пугало это тело, с которым они были накрыты одним одеялом; он лежал совсем рядом, но он ежился от отвращения, не желая к нему прикасаться.
Бедная!.. Добряк Реновалес почувствовал жгучие угрызения совести. Его совесть неожиданно проснулась и, разгневанная и неумолимая, вцепилась в него, как лютый
Ничего себе положеньице для отца семейства, для мужчины, чья юность давно прошла, — позориться любовными похождениями, впадать в сумерки в меланхолическое настроение и целовать белую женскую ручку, как влюбленный светский хлыщ! Святый Боже! Как бы смеялись друзья, увидев его в такой позе!.. Надо гнать от себя этот «романтический» настрой, иногда овладевающий им. Каждый человек должен покоряться своей судьбе, принимать жизнь такой, какая она есть. Он родился, чтобы быть добродетельным; поэтому должен беречь относительное спокойствие своей семейной жизни, наслаждаться его редкими радостями и считать их вознаграждением за нравственные муки, которые наносит ему болезненная подруга. Отныне он будет довольствоваться лишь игрой своего воображения, будет жадно упиваться красотой только на тех иллюзорных пирах, которые иногда устраивает себе мысленно. Держать свою плоть в узде супружеской верности, а это то же, что добровольно отречься всех утех. Бедная Хосефина! Раскаяние за минутную слабость, теперь казавшуюся ему преступлением, побудило Реновалеса подвинуться к жене, будто, коснувшись ее теплого тела, он надеялся получить немое прощение.
Горячее тело, сжигаемое медленным огнем лихорадки, отодвинулось от него и съежилось, словно какой-то пугливый моллюск, прячущийся в раковину от легкого прикосновения... Она не спала. Лежала в кромешной темноте, почти не дыша, словно умерла. Но муж отчетливо видел в воображении ее широко раскрытые глаза, ее наморщенный лоб и ощущал страх, который охватывает человека в черной тьме перед неизвестной опасностью.
Реновалес тоже не шевелился, опасаясь прикасаться к жене, молча его оттолкнувшей. Утешался раскаянием и клятвой, что больше никогда не позволит себе забыть о жене, дочери, о чести хорошего семьянина.
Он попрощается навсегда со своими юношескими желаниями, с веселой беззаботностью, подавит в себе острый голод, жажду к жизненным радостям. Его судьба определена: он будет жить, как жил и прежде. Рисовать портреты и все то, что ему заказывают, будет угождать публике, зарабатывать еще больше денег. Попытается приспособить свое искусство к ревнивым требованиям жены — пусть она живет спокойно. Он будет смеяться над призрачной мечтой человеческого тщеславия, называемого славой. Ха, слава! Лотерея, выиграть в которой возможно только зная вкусы людей, еще и не родившихся! А кто способен предугадать, какие будут в будущем художественные вкусы? Может, люди когда-то будут восхвалять и сочтут замечательным то, что сегодня он делает с отвращением, и пренебрежительно смеяться над тем, что ему так хочется рисовать. Единственное, к чему стоит стремиться, — это прожить как можно больше лет в мире и покое. Его дочь выйдет замуж. Может, ее мужем станет его любимый ученик Сольдевилья, воспитанный и учтивый юноша, ведь он безумно влюблен в озорную Милито. А если не он, то, скажем, Лопес де Coca, молодой безумец, влюбленный в автомобили. Он нравится Хосефине больше, чем его ученик, так как не отмечен талантами и не горит желанием посвятить жизнь искусству. Итак, Милито родит ему внуков, он поседеет и станет величавым, как бог-отец, а с ним доживет до глубокой старости и Хосефина. Неумолимые годы приглушат ее женскую уязвимость и, окруженная его вниманием, ободренная атмосферой
Эта картина тихого семейного счастья радовала самолюбие художника. Он покинет мир, не отведав сладких плодов жизни, зато убережет душу от опустошительного огня суетных страстей.
Убаюканный этими мечтами, художник не заметил, как задремал. Во сне увидел самого себя в расцвете умиротворенной старости. Он был таким себе стариком с румяным морщинистым лицом и серебристой шевелюрой. Рядом находилась старушка, веселая, быстрая и хорошенькая, с гладко зачесанными белоснежным волосами. А вокруг них — толпа детей: одни еще пускали пузыри, другие, как игривые котята, катались по полу, а старшие, с карандашами в руках, рисовали карикатуры на постаревшую пару и тонкими, нежными голосочками выкрикивали: «Старенькие дед и бабушка! Какие же вы нарядные!».
Наконец эта картина растаяла и стерлась в его сонном воображении. Он уже не видел ни стариков, ни младенцев, а звонкий детский крик все звучал и звучал в его ушах, медленно удаляясь.
Потом снова начал приближаться, становился громче и громче, но одновременно делался каким-то жалобным, похожим на прерывистый плач, на отчаянный вопль животного, чувствующего на горле нож мясника.
Напуганному художнику показалось, что рядом с ним зашевелилась неизвестная страшная зверюга, что какое-то ночное чудовище щекотало его своими усиками и царапало твердыми острыми суставами.
Он проснулся, но мозг его еще оставался в сонном тумане, и от страха и удивления у него мороз прошел по коже. Невидимое чудовище лежало около него и дергалось в агонии, дрыгало лапами, царапало его когтями и било своим костлявым телом. Жуткий, прерываемый предсмертным храпом крик рвал темноту.
От страха сон мгновенно рассеялся, и Реновалес проснулся окончательно. Кричала Хосефина. Его жена каталась на кровати, кричала и хрипела.
Щелкнул выключатель. Ослепительно белый свет упал на женщину, бившуюся в нервных судорогах. Ее худые конечности свела судорога, глаза — устрашающе выпученные, мутные и закатившиеся под верхние веки — напоминали глаза умирающей; из уголков перекошенного плачем рта скапывала бешеная пена.
Ошеломленный от такого пробуждения, мужчина попытался обнять жену, нежно прижать ее к себе, согреть теплом своего тела и успокоить.
— Оставь меня!.. — захлебываясь рыданиями, закричала она. — Пусти... Я тебя ненавижу...
Кричала, чтобы он отпустил ее, а сама вцепилась в него, впилась пальцами ему в горло, словно хотела задушить. Реновалес почти не почувствовал боли, потому что ее слабые руки не могли причинить никакого вреда его могучей шее, он прошептал ласково и грустно:
— Дави, дави!.. Не бойся, мне не больно. Может, от этого тебе станет легче...
Устав бесполезно сжимать мускулистую шею мужа, она в конце концов с обидным разочарованием оторвала от него руки. Нервный приступ еще продолжался, но на смену ему уже пришел плач; она лежала и не шевелилась, словно раздавленная отчаянием, без других признаков жизни, кроме хриплого дыхания и слез, струями лившихся из ее глаз.
Реновалес вскочил с постели и заходил по комнате в своем странном ночном наряде; он заглядывал во все уголки, будто что-то искал и беспорядочно бормотал ласковые успокаивающие слова.
Хосефина уже не кричала, только хрипела, и сквозь этот хрип начали прорываться отдельные разборчивые звуки. Она что-то говорила, обхватив голову руками. Художник остановился, прислушиваясь, и был поражен, услышав, какая грязная брань срывается с уст его Хосефины; пожалуй, страдания помутили ее душу до самого дна — и на поверхность всплыли все непристойности и грубые слова, услышанные на улице и отложенные в глубине памяти.
— Чтоб ее... — и с такой естественностью выкрикивала классическую брань, словно повторяла ее всю жизнь. — Бесстыжая потаскуха! Шлюха!