Обнаженная Маха
Шрифт:
Этот портрет тронул Реновалеса и глубоко огорчил. Такую печаль человек чувствует, когда среди роскоши и достатка вдруг вспоминает, как тяжело ему когда-то жилось. Благодарность к верной подруге вновь разбудила в нем угрызения совести.
«О Хосефина! Бедная моя Хосефина».
Когда пришел Котонер, он увидел, что маэстро лежит внизу на диване, обхватив голову руками, будто спит. Старый художник попытался расшевелить друга, заговорив о вчерашней церемонии. Большой успех. Все газеты пишут о нем и о его речи, признают за ним настоящий литературный талант и утверждают, что в
Реновалес в ответ лишь грустно взмахнул рукой. Выходя утром на прогулку, он пересмотрел газеты на столе, где лежала почта. Увидел свой портрет между узкими полосами речи, но читать восхваление не стал — отложил на потом. Все это мало его интересует. Он думает о другом... грустно ему.
На встревоженные расспросы Котонера, который подумал, что товарищ заболел, тихо сказал:
— Со мной все в порядке. Это просто меланхолия, скука от безделья. Хочу работать, а силы почему-то нет.
Неожиданно он замолчал и показал рукой на портреты Хосефины, будто бы они были новые, только что нарисованные им картины.
Котонер удивился... Ведь они здесь висят неизвестно с каких времен. Он что, впервые их видит?
Маэстро поделился с другом своим недавним открытием. Он жил среди этих портретов и вовсе не замечал их: только два часа назад разглядел, что они здесь.
— Ты немного не в себе, Мариано. Живешь, ничего вокруг себя не видя. Даже не знаешь, что Сольдевилья женился на очень богатой девушкой. Бедный парень знаешь как расстроился, что учитель не пришел к нему на свадьбу.
Реновалес пожал плечами. Что ему до всего этого? Наступило долгое молчание, маэстро был задумчивый и печальный. Вдруг он порывисто поднял голову.
— Что ты скажешь об этих портретах, Пепе? — встревоженно спросил он. — Это она? Я не ошибался, когда писал ее? Может, я видел ее не такой, какой она была в жизни?..
Котонер засмеялся. А действительно маэстро не в себе. Такое спрашивать! Ведь эти портреты — просто чудо, как и все остальное, что он рисует. Но Реновалес, охваченный сомнением, говорил о своем. Он же не о том спрашивает — он говорит о сходстве! Хочет знать, такая ли была Хосефина в жизни, как на этих рисунках!
— Точнехонько такая, — ответил старый художник. — Да твои портреты, мой друг, тем и поражают, что люди на них, как живые.
Котонер говорил уверенно, хотя в душе его шевелилось сомнение. Да, это Хосефина, но какая-то не совсем обычная, идеализированная. Черты лица ее, но они словно светятся внутренним светом, отчего кажутся более красивыми. Этот недостаток портретов Хосефины Котонер заметил давно, но молчал.
— А какой Хосефина тебе казалась? — продолжал маэстро. — Привлекательной ли она была? Нравилась тебе как женщина? Скажи мне, Пепе, откровенно... от души. Чудеса, да и только — но я не могу вспомнить, какой она была.
Котонер растерялся от этих расспросов и отвечал немного смущенно. Что это на него вдруг нашло? Хосефина была просто великолепна. Не жена — ангел, он всегда будет вспоминать ее с глубокой благодарностью. Он плакал по ней, как по родной матери, хотя она почти годилась ему в дочери.
— Да я не об этом, — прервал его маэстро. — Я спрашиваю, какой Хосефина тебе казалась. Она действительно была красива?
— Да, мой друг, — решительно ответил Котонер. — Она была красивой... вернее, симпатичной. Только перед смертью немножко изменилась... Проклятущая болезнь. А вообще, она была ангелом.
Успокоенный этими словами, маэстро долго смотрел на свои произведения.
— Да, она была хороша, — сказал он, растягивая слова и не отводя взгляда от портретов. — Теперь я вижу это и понимаю. Какая странность, Пепе; кажется мне, я сегодня встретил Хосефину, вернувшись из путешествия. Забыв о ней за это время, я уже не помнил как следует ее лицо.
Наступила долгая пауза, а потом маэстро спросил у друга с тревогой в голосе:
— А как она относилась ко мне?.. Любила ли? Ты думаешь, это от любви она иногда вела себя... так странно?
На этот вопрос Котонер ответил сразу, не раздумывая.
— Любила ли она тебя!.. Ведь она тобой бредила, парень! Ни одного мужчины так не любили, как любила тебя Хосефина! Все, что было между вами, — это только ревность, от избытка чувств. Я знаю это лучше, чем кто-либо; таким друзьям, как я, что свободно заходят в дом, как домашние собаки, женщины имеют обыкновение доверяться во всем, рассказывают им такое, чего никогда не сказали бы мужу... Поверь мне, Мариано, никто никогда так тебя не будет любить. Раздражение и капризы — это были облака, которые быстро рассеиваются. Я уверен, ты уже и не помнишь о них. А любила она тебя всегда, это чувство никогда в ней не угасало. Можешь мне верить, я говорю правду; сам знаешь, тайн от меня Хосефина не имела, и я был единственным человеком, кого она могла терпеть в свои последние дни.
Эти слова явно порадовали Реновалеса, и он словно бы повеселел.
Вечером они вышли вдвоем прогуляться и неспешно двинулись к центру Мадрида. Реновалес говорил о своей юности, об их жизни в Риме. Смеялся, напомнив Котонеру о его знаменитом собрании папских портретов; в памяти художника возникали веселые выходки в мастерских, шумные банкеты, а впоследствии — товарищеские вечеринки в маленькой уютной столовой их квартиры на Виа Маргутта, когда он вернулся в Рим женатым; вспоминал, как приходил Котонер и другие художники на чашку чая к молодоженам; как шумно спорили о живописи, вызывая недовольство соседей, как робко улыбалась всем его Хосефина, еще не привыкшая к роли хозяйки дома, не привыкшая видеть себя без матери и в мужском обществе.
Эти шумные молодые парни, лохматые и грозные, как разбойники, наивные и придирчивые, как дети, казались ей удивительно интересными и милыми.
— Превосходные были времена, Пепе!.. Слишком поздно мы понимаем, какое это счастье — молодость!
Гуляя без какой-то определенной цели, они так увлеклись разговором и воспоминаниями, что и не заметили, как оказались на площади Пуэрта дель Соль. Уже смеркалось, засветились электрические фонари, и перед витринами магазинов замелькали на тротуаре желтые блики.